Вышедшая в рамках совместного проекта издательства Ad Marginem и Музея современного искусства «Гараж» книга немецкого искусствоведа, журналиста и писателя Флориана Иллиеса посвящена 1913 году — последнему мирному году в Европе перед Первой мировой войной. Иллиес пишет хронику года месяц за месяцем, делая акцент на культурной жизни, но не забывая и о политических событиях, приблизивших европейскую катастрофу.

В год описываемых событий произошло множество событий, ставших знаковыми для культуры ХХ века. В 1913-м вышел роман Пруста «По направлению к Свану», Шпенглер начал работать над «Закатом Европы», состоялась скандальная парижская премьера балета «Весна священная» Стравинского и концерт додекафонической музыки Шёнберга, была написана первая версия «Черного квадрата» Малевича, Луи Армстронг взял в руки трубу, Чарльз Чаплин подписал свой первый контракт, Сталин приехал нелегально в Вену, а Гитлер ее, наоборот, покинул.

Иллиесу удалось уловить и передать особый дух 1913 года — дух немыслимой доселе свободы — творческой, духовной, сексуальной, невиданных творческих экспериментов, новаторства во многих областях культуры, науки и техники и одновременно предчувствия надвигающейся беды, которое охватило многих в тот год: от Арнольда Шенберга, испытывавшего особый ужас перед числом 13, до Артура Шницлера, Рильке и Фрейда.

В рубрике «Книжное воскресенье» журнал об искусстве Точка ART публикует главу из книги, которая возвращает читателей в сентябрь 1913 года.

---

Сентябрь

Смерть в Венеции сотрясает Берлин. Вирджиния Вулф и Карл Шмитт хотят покончить с собой. 9 сентября положение звезд не сулит ничего хорошего. Дуэль в Мюнхене: Фрейд и К.Г. Юнг скрещивают шпаги. Рильке надо к зубному врачу, поставить пломбы из амальгамы, а Карл Краус по уши влюбляется в Сидони. Кафка едет в Венецию, не умирает, но влюбляется в Риву. Стартует «Первый немецкий осенний салон», а Рудольф Штайнер закладывает первый камень в Дорнахе. У Луи Армстронга первое выступление на публике. Чарли Чаплин подписывает свой первый контракт. В остальном — тишина.

Герхарта, сына издателя Самуэля Фишера, день рождения которого как раз отпраздновали в Венеции и который уже там был нездоров, бледен и температурил, 9 сентября настигает «смерть в Венеции» — совсем как название крупного издательского успеха его отца в 1913 году. Срочным образом врачи доставляют его в Берлин, но там недуг уносит его жизнь: можно сказать, «итальянский недуг», так как его история болезни очень похожа на историю Густава фон Ашенбаха, героя Томаса Манна, жизнь которого уносит в Венеции тиф. И как нельзя кстати Гуго фон Гофмансталь узнает в Венеции о смерти сына издателя и 17 сентября соболезнует Самуэлю Фишеру с женой: «Там, именно там, где сильнее всего пульсирует боль, именно на самой вершине поразившей человека боли, там, кажется мне, обитает и утешение — только там, а не где-то рядом».

Смерть Герхарта — тяжелый удар для издательства «С. Фишер» и всего культурного Берлина: Герхарт был горячо любимым, нежным человеком, после продолжительных баталий с родителями он только-только встал на собственный путь в качестве студента консерватории. Устраивают пышные похороны на еврейском кладбище в Вайсензее, солнце некстати ложится на убитые горем лица. Самуэль Фишер, оглушенный болью, от потрясения теряет слух на одно ухо. Герхарт Гауптман, в честь которого назвали мальчика, будучи в пятьдесят один год на вершине славы, спешит на похороны, чтобы потом лаконично отметить в дневнике: «В три часа похороны Герхарта Фишера. В пять часов большая репетиция „Вильгельма Телля“ в костюмах: это Берлин, это жизнь».

Сильная зубная боль вынуждает Райнера Марию Рильке обратиться к врачу в берлинском Западном приютном доме на Марбургерштрассе, 4. Оттуда он пишет Еве Кассирер, своей дорогой подруге и покровительнице его жены Клары, что как раз прочитал «Смерть в Венеции» Томаса Манна: «Многое в первой части меня удивило — мне кажется, прекрасно придумано; впечатление от второй части было, скорее, обратным, в результате чего я не знал, что делать со всем целым, которое где-то сложилось у меня внутри». Потом Рильке снова нужно на стоматологические процедуры. Им занимается доктор Чарльз Бёдекер, немецко-американский эксперт по металлическим вкладкам: пломбами из амальгамы он пытается устранить обширные повреждения зубов.

Мюнхенская галерея «Гермес» возвращает на адрес Ловиса Коринта в Кляйн-Ниндорф на Балтийском море картину. Он написал ее в июле в Тироле, когда сын пошел на поправку и его решили искупать. Называется она «Голый ребенок в ушате для мытья» — и на обратном пути Коринт сразу оставил ее в Мюнхене у антиквара Оскара Гермеса на Променаденплац. Но тому не понравился нос няни. Поэтому 2 сентября он отправил картину на Балтийское море на косметическую операцию. Корин смотрит на картину, смотрит на нос, зовет няню, смотрит на ее нос — и исправляет нос на картине. Затем полотно отправляется назад в Мюнхен. Такие вот преимущества у галеристов современного искусства. Рекламации удовлетворяются непосредственным путем.

В сентябре, в королевской реальной гимназии Аугсбурга выходит первый номер школьной газеты «Урожай», тиражом в 40 гектографированных экземпляров. Цена составляет 15 пфеннигов. Большая часть материалов поступает от ученика шестого «А» класса по имени Бертольт Брехт. Остальные — от Бертхольда Ойгена. Ойген — третье по счету имя Брехта после Фридриха и Бертхольда и вместе с тем — псевдоним Бертольта Брехта. Под этим именем он также посылает стихотворения в «Аугсбургер нойесте нахрихтен». Там они остаются погребены под большой стопкой бумаг на столе редактора литературного отдела. Брехту пятнадцать. Мари Розе Аман двенадцать: к сожалению, они еще не знакомы, и он еще не вместе с нею, как с чистою и светлою мечтой, как напишет потом в стихотворении «Воспоминание о Мари А.».

А в тот сентябрьский день 1913 года как с чистою и светлою мечтой Брехт направляется в кабинет директора лишь с ними — первыми экземплярами своей новой школьной газеты. Где-то 10 сентября танцор и хореограф Вацлав Нижинский, у которого были продолжительные отношения с Дягилевым, руководителем «Русского балета», и с которым он совсем недавно еще праздновал триумф «Весны священной» Стравинского, неожиданно женится на танцовщице Ромоле де Пульской во время турне по Южной Америке. Дягилев испытывает шок и тотчас увольняет обоих.

В сентябре 1913 года рождаются Бертольд Бейц, Роберт Лембке и Ганс Фильбингер. Марсель Дюшан, к которому все еще не вернулась охота к искус¬ству, записывает на клочке бумаги свои мысли по вопросу, что вообще еще представляется возможным. Итак:

«Возможное.
Фигурация возможного.
(не как противополагание невозможного.
и не как имеющее отношение к правдоподобному,
и не как подчиняемое вероятностному).
Возможное есть лишь
физическая „вытравка“ [вид купороса],
которая выжигает всякую эстетику или каллистику».

20 сентября Рудольф Штайнер закладывает фундамент нового центра антропософии — Гётеанума в Дорнахе близ Базеля. На листе бумаги, который опустят в закладываемый фундамент, он пишет: «Заложено О.И.З. (Обществом Иоаннова Здания) для антропософ-ской деятельности, 20-го дня сентября месяца 1880 года до М.Г. (до Мистерии Голгофы), т.е. 1913 года от Р.Х.». Затем приводится положение звезд в этот день: «Когда Меркурий перешел в созвездие Весов вечерней звездой». Меркурий соответствует гласному «I», а Весы — звуку «CH», так что положение Меркурия в созвездии Весов образует слово “ICH«37. Очевидно, Рудольф Штайнер выжидал день, когда на небосводе установятся эти космические руны. Кроме того, выбор дня был не случаен, видимо, еще и потому, что именно в этот день Меркурий был вечерней звездой. Конъюнкция Солнца с Меркурием составляет отклонение в 03°26’45. (Но все тщетно: через десять лет Гётеанум сгорит.)

8 сентября в кафе «Империал» тридцатидевятилетнего Карла Крауса, издателя «Факела» и самого острого на язык автора Вены, представляют двадцатисемилетней баронессе Сидони Надерни фон Борутин, близкой подруге Рильке. Его они и принимаются обсуждать. Они говорят и говорят, завороженные друг другом. Вечер перетекает в ночь, фиакр везет их по парку Пратер, сверху сияют звезды, и Карл говорит ей: «Если бы было возможно оказаться там, куда устремлен ваш взгляд». Затем их тянет в бар какой-то гостиницы, она рассказывает ему о смерти брата, ушедшего теперь вслед за родителями, о своей депрессии, о душевной пустыне, в которой она живет. И Карл Краус, очарованный ее красотой, взволнованный ее печалью, берет ее руку в свои. Он хочет увести ее из этой пустыни. «Он чувствует саму мою суть», — заключает Сидони после их бесед в ночном Пратере. Она даже разрешает ему погладить Бобби, своего леонбергера, касаться которого не дозволяется никому.

На день общества Odd Fellows Луи Армстронг, которому только исполнилось тринадцать, впервые выступает на публике в качестве джазового музыканта. А именно — вместе с музыкальной группой исправительного дома, название которой красовалось на большом барабане: «Municipal Boys’ Home, Colored Dept.Brass Band». На фото группы этого года Луи гордо стоит возле барабана, рядом с ним его первый учитель Питер Дэвис, в январе подсунувший ему в руки инструмент. Сам Армстронг в старой полицейской форме. Такова была традиция Нового Орлеана: полисмены отдавали бедным подросткам свои пришедшие в негодность куртки и брюки, чтобы те могли носить их в оркестре. Группа выступает по всему городу, Армстронг с восторгом играет на своей трубе, следует за мелодиями, задает тон. Вечером, когда счастливая и уставшая группа возвращается в приют и все уже сдали свои инструменты, Луи Армстронг еще раз берет в руки трубу, вопросительно смотрит на учителя. «Ну ладно, — бурчит Питер Дэвис, — в порядке исключения». В его комнате на несколько человек тепло, остальные еще на улице, курят жаркой летней ночью и грезят об учительнице физкультуры, издалека доносятся звуки с празднования дня Odd Fellows. Армстронг снимает старую полицейскую форму. И когда муха пролетает по пустой комнате, он, сидя на кровати, пытается звуками сымитировать ее полет, он следует за ней, жужжа, прерываясь, жужжа. А когда муха найдет окно и улетит, он просто продолжит играть. И уже никогда не остановится. Луи Армстронг станет величайшим джазовым трубачом в истории.

Особый случай проявления заботы о семье: 4 сентября, в Дегерлохе, Эрнст Август Вагнер убивает жену и четверых детей, чтобы избавить их от последствий задуманной им бойни. Затем он едет на велосипеде в Штутгарт. Там он садится в поезд до Мюльгаузена, где, как только на город опустилась ночь, поджигает четыре жилых дома и ждет, пока люди не начинают выбегать на улицу, спасаясь от дыма и огня. Тогда он стреляет по спасающимся из ружья: двенадцать человек убиты, восемь тяжело ранены. В итоге его задерживает полиция. В его дальнейшие планы на эту ночь входило убить сестру с ее семьей, затем поехать в Людвигсбург, чтобы сжечь дотла замок, а самому умереть в горящей постели герцогини.

9 сентября Альберт Эйнштейн читает во Фрауэнфельде доклад перед Швейцарским обществом естествоиспытателей и объясняет свои новые положения к теории гравитации и относительности.

9 сентября около семи часов вечера первый немецкий военно- морской дирижабль L1 падает в море близ острова Гельголанд, попав в смерч.

9 сентября, в день, когда умирает Герхарт Фишер и звезды явно говорят о катастрофе, два невролога обследуют тридцатиоднолетнюю Вирджинию Вулф, жалующуюся на «неспособность чувствовать». С августа, когда она сдала свой первый роман «По морю прочь», она начала так стремительно терять в весе и буквально таять на глазах, что оказалась нетранспортабельной и зависела от постоянного ухода двух медсестер. Обследование у неврологов столь унизительно, а ее ощущение бессмысленности столь велико, что спустя несколько часов после осмотра — у медсестер как раз перерыв — она пытается покончить собой с помощью снотворного веронал. Муж Леонард спасает ее в последнюю минуту, в клинике ее реанимируют.

Он посылает ее отдохнуть в Далингридж-Плейс, поместье ее сводного брата Джорджа Дакворта. Что само по себе абсурдно, так как срыв Вирджинии Вулф, очевидно, не в последнюю очередь ведет к непреодоленному домогательству к ней в детстве со стороны того самого сводного брата. Надо быть совсем слепым, чтобы не видеть этой проблемы, но, тем не менее, муж Леонард еще в сентябре пишет о своем шурине: «В юности он, должно быть, был Адонисом». Вирджиния Вулф не находит иного способа себя обезопасить, кроме как выздороветь. Она начинает снова есть, так что может осенью покинуть Далингридж-Плейс.

7 и 8 сентября в Мюнхене, в гостинице «Баварский двор», проходит IV Международный конгресс психоаналитиков. Та самая встреча, которой боялись Фрейд и Юнг с тех пор, как разорвали отношения. Напряженная атмосфера угнетает, все настороже. В первый день собралось восемьдесят семь участников, на второй день осталось лишь пятьдесят два. Когда К.Г. Юнг выдвигает свою кандидатуру на перевыборы президента, двадцать два члена общества воздерживаются от голосования. Фрейда уговорили сделать 7 сентября небольшой доклад «О проблеме выбора невроза». К.Г. Юнг читает на следующий день «К вопросу о психологических типах». Атмосфера, сообщает Фрейд, «утомительна и малоприятна», главным событием оказываются не доклады, а порядок размещения участников. «Стол Фрейда» на одной стороне, «стол Юнга» на другой, в промежутке — ледяное молчание. Фрейд (отец) и Юнг (отцеубийца) практически не смотрят друг на друга — после 8 сентября 1913 года они больше никогда не увидятся. Фрейд нарадоваться не может, когда в зале заседаний появляется Лу Андреас-Саломе, да еще и приводит с собой Райнера Марию Рильке — поэта, которого он знает только по стихам. Фрейд бросается в объятия обоих, чтобы сбежать от царящего на конгрессе настроения; едва закончился последний доклад, как все трое, не переставая говорить и даже пошучивать, уходят вместе ужинать. Лу парит над вещами, Рильке находится по ту сторону добра и зла. Фрейд, сверх-отец, великий археолог бессознательного и вытесненного, внимает каждому слову из уст Рильке. Узнав об этом, Анна, дочь Фрейда, в эйфории пишет отцу: «Ты действительно познакомился в Мюнхене с поэтом Рильке? Но как? И какой он?»

И правда, какой он? На следующий день после разговоров о бессознательном, в которые Рильке с Фрейдом углубились во время совместной прогулки, Рильке отправляется с Лу, женщиной, в преклонном возрасте лишившей его девственности, а теперь вновь ставшей ему материнской защитой, сперва к своей матери Фие, живущей в Мюнхене, а потом к Кларе и Руфи, забытой жене и забытой дочери, помочь им обустроиться в новой квартире на Трогерштрассе, 50. Затем Лу Андреас-Саломе и Рильке садятся в поезд, чтобы поехать в горы, и она анализирует его сны. Со всей серьезностью они обсуждают символические различия между фаллосом и обелиском.

Гуго фон Гофмансталь лежит в постели своего номера в «Четырех сезонах» и видит сон, в котором его дом стал тюрьмой Французской революции — «и я осознаю, что это последний день моей жизни: я приговорен к смерти». Вокруг него писари, занятые оформлением смертных приговоров. Тут появляется жена: «Но лица этого создания я никогда не видел, однако во сне оно мне было так хорошо знакомо, как может быть знакома лишь женщина, с которой прожил десять лет. Мы быстро говорим друг другу, что больше нам не обняться». Жена оставляет его с писчими, приводящими в исполнение смертный приговор. «Я чувствую, что не могу посмотреть ей вслед, отворачиваюсь от окна, через которое проникает резкий солнечный свет». Гофмансталь просыпается. Измученный, он одевается и думает оправиться ото сна прогулкой по Английскому саду. Но образы не выходят у него из головы, телу все еще кажется, что оно приговорено к смерти. Еще очень рано, в парке едва ли встретишь гуляющих. Теплое осеннее солнце сияет над деревьями. Он идет по мостику через Айсбах, как вдруг навстречу ему — и это уже не сон — движется человек, с виду напоминающий великого толкователя сновидений Зигмунда Фрейда. Это и есть Зигмунд Фрейд. Он любезно приветствует венского знакомого, интересуется самочувствием, хорошо ли тот спал, а то вид у него какой-то изможденный. «Все как нельзя лучше, уважаемый доктор», — говорит Гофмансталь. А когда из-за угла появляется Рильке, договорившийся с Фрейдом о прогулке здесь, у Гофмансталя окончательно складывается ощущение, будто он все еще грезит. Но это, как и все в этот особенный год, реальность.

В статье об оказании первой медицинской помощи венская «Нойе фрайе прессе» пишет 6 сентября 1913-го как ни в чем не бывало: «Как от качества первой перевязки на поле боя зависит судьба раненого, так и оказание первой помощи при бытовых несчастных случаях имеет решающее значение для клинического прогноза».

Клиническую картину неврастении, синдром «бёрн-аута» 1913 года, включают в одиннадцатитомный труд «Специальная патология и терапия внутренних заболеваний». К.Г. Юнгу поручают написать о неврастении, но он отказывается, потому что «я слишком мало в ней понимаю и даже вовсе в нее не верю».

В начале сентября Франц Кафка уезжает из Праги лечить отчаяние и «неврастению». Его цель — санаторий Хартунгена в Рива-дель-Гарда. Вообще-то он хотел ехать вместе с Фелицией, но ее отец еще не ответил на его брачное письмо, так что он отправляется в дорогу, потому что сначала надо в Вену, по делам. Там с 9 по 13 сентября вместе со своим начальником Кафка посещает Второй международный конгресс по спасательному делу и предотвращению несчастных случаев. Затем поездом в Триест, портовый город Австро-Венгрии на Средиземном море, в те годы переживающий неслыханный расцвет. Порт способствует неповторимому смеше¬нию народностей на улицах и в кофейнях, и это город, в котором Джеймс Джойс ведет уединенную жизнь учителя английского и день за днем сидит над материалами к «Улиссу». Итак, 14 сентября Франц Кафка и Джеймс Джойс в Триесте. Роберт Музиль в эти дни тоже здесь, по пути из Рима в Вену. Можно представить себе, как все они после обеда выпивают в порту по чашке кофе перед тем, как продолжить путь.

Кораблем Кафка отправляется в Венецию, там, в отеле «Пляжный», после более чем двухсот писем и открыток этого года, он пишет свое пока последнее письмо Фелиции Бауэр. Он понял, что не сможет творить великое искусство, если отдастся любви и жизни. В дневнике он записывает: «Коитус как кара за счастье быть вместе. Жить по возможности аскетически, аскетичней, чем холостяк, — это единственная возможность для меня». И двумя днями позже: “Я запрусь ото всех и до бесчувствия предамся оди-ночеству. Со всеми рассорюсь, ни с кем не буду разговаривать«38. А 16 сентября на фирменном бланке отеля с видом на канал он, в бесчувственном состоянии и «бесконечно несчастный», пишет Фелиции: «Но что мне делать, Фелиция? Нам надо расстаться».

Кафка, внезапно освободившийся от груза необходимости становиться супругом, продолжает путешествие, а когда 22 сентября прибывает в Риву, то чувствует в себе пустоту, смущение, но и облегчение. Братья Эрхард и Кристль фон Хартунген, еще совсем недавно лечившие Фрейда в своем филиале в горах, берут на свое попечение следующего великого пациента. Проводится вступительная терапевтическая беседа, врачи советуют диету, много воздуха и много гребли. В первую же неделю — тепло, солнечно — Кафку переводят в одну из «воздушных хижин» на пляже, чтобы кислород окружал его со всех сторон. Кажется, что терапия начинает действовать, и 28 сентября он совершает небольшую вы¬лазку в Мальчезине, откуда шлет сестре Оттле веселую открытку: «Был сегодня в Мальчезине, где с Гёте случилось приключение, о котором ты знала бы, если б читала „Итальянское путешествие“, что советую тебе в скором времени сделать».

В тот же день — стало прохладнее, на вершинах гор показывается первый снег — Кафка перебирается из пляжного домика в главный корпус санатория. За столом, как сообщает он своему другу Максу Броду, «сижу между старым генералом и маленькой швейцаркой, похожей на итальянку». Эта маленькая швейцарка возвращает Кафку к жизни. Они придумывают перестукиваться между комнатами, а в парке играют в салочки. Вместе они выходят на веслах на озеро, и их времяпрепровождение в лодке составляет: «Сладость печали и любви. Ловить на себе ее улыбку в лодке. Это было самым прекрасным. Желать лишь умереть, но еще держаться, одно это — любовь». Обоим ясно, что на любовь у них только десять дней. Потом они разъедутся. Кафка — в Прагу, швейцарка — в Геную, где живет ее семья. Впервые Кафка не думал о Фелиции ежечасно. На десять дней он отдал себя на волю ни к чему не обязывающей простодушной влюбленности.

Курт Тухольский, пылкий и чуть пухленький аспирант юридического факультета Йенского университета, за короткое время ставший самым язвительным критиком берлинской «Шаубюне», в мечтах вынашивает план всякого пылкого, язвительного журналиста. Он хочет основать собственный журнал, который должен называться «Орион». Тухольский хочет дотянуться до звезд. Журнал должен стать «годичным кругом в письмах». То есть представлять величи¬ны своего времени в их аутентичных жизненных свидетельствах. Странная идея: три раза в месяц подписчики должны получать «факсимиле письма одного из выдающихся европейцев». Из затеи ничего не выйдет. Скоро Тухольскому придется сообщить девяно¬ста четырем потенциальным подписчикам: «Орион останется тем, чем был: созвездием, далеким и недостижимым». Райнер Мария Рильке и Герман Гессе, эти большие любители эпистолярного жанра, согласились участвовать (Рильке уже 21 сентября посылает стихотворение), Томас Манн тоже. Но этого мало. И все же из стадии основания журнала сохранился необычный и доступный документ, а именно — письмо Тухольского, в котором он 26 сентября из своей комнаты на Находштрассе, 12 пытается привлечь видных деятелей к сотрудничеству и составляет удивительный в своей полноте и точности список лиц, которые представляются ему с немецкой точки зрения «выдающимися европейцами», про¬водя диагональ через весь 1913 год. Из области литературы он хочет, чтобы участие приняли «Демель, Гофмансталь, Брод, Бляй, Моргенштерн, Верфель, Рильке, Гауптман, Вассерман, Т. Манн, Генрих Манн, Гессе, Шницлер, Альтенберг, Роберт Вальзер, Штерн¬гейм, Шоу, Ведекинд, Келлерман, Фридель, Кайзерлинг, Гамсун и (!) Кафка». Но рядом с ними и «Минона, Угласс, Хольц, Шефер, Вилли Шпайер, Вид, Хохдорф (Брюссель), Ирэн Форбс-Моссе» — то есть имена, стоявшие в 1913-м в одном ряду с великими первыми величинами, но сегодня больше никому не известные. Впечатляет также список живых философов, которых Тухольский хочет просить о содействии: «Маутнер, Честертон, Ратенау, Зиммель, Вундт, Мах, Бубер, Фламмарион, Бергсон». И, наконец, из «Изобразительного искусства»: «Мейер-Грефе, Лихтварк, Беренс». Что касается иллюстраций и рисунков, то среди прочих Тухольский упоминает следующие имена: «Климт, Барлах, Кольвиц». Как все-таки жаль, что ничего из этого не вышло.

Еще одна диагональ через 1913 год — художественная. «Первый немецкий осенний салон» в Берлине, открытия которого с весны добивались прежде всего Франц Марк и его боннский друг Август Маке, открывается 19 сентября в легендарной галерее Герварта Вальдена «Штурм». За год до этого он превратил отданную под снос виллу на Тиргартенштрассе, 34а в сенсационный выставочный дом.

Список художников, представленных на выставке салона, созданного по образу парижского «Осеннего салона», содержит все, что в 1913-м было авангардом — за исключением берлинских художников «Моста», которые после своего болезненного майского распада еще зализывают раны на Балтийском море и о новом групповом движении пока не помышляют. «Если они не станут участвовать, — пишет Марк к Маке в Бонн, — большой трагедии не случится, жаль мне будет только по поводу Нольде и Хеккеля». О Кирхнере ни слова. Обоим «Синим всадникам» он, по сути, глубоко чужд. В итоге экспонировано триста шестьдесят шесть картин, в целом девяносто художников из двенадцати стран: вторая после Армори-шоу в Нью-Йорке выставка года, задающая тон. Для «Осеннего салона» Вальден арендовал огромный зал на 1200 квадратных метров на Потсдамерштрассе, 75. Бернхард Кёлер, крупный меценат, выделяет на организацию 4000 марок, в конечном счете ему приходится выложить дополнительные суммы на транспортные расходы. Но «Первый немецкий осенний салон» производит сенсацию. На открытие из Парижа прибывают Робер и Соня Делоне, а также Марк Шагал, почти целиком представлен «Синий всадник», и даже итальянские футуристы специально приезжают в галерею «Штурм». Все знают, что присутствуют на событии исторического масштаба. Англичане, французы, немцы, русские, австрийцы, венгры, итальянцы, чехи — всех объединяет жажда нового искусства. Эстетический альянс за пределами границ, демонстрация единства авангарда по ту сторону политических баталий.

Можно увидеть произведения Архипенко, Делоне, Леже, Северини, Карра, Боччони, Явленского, Марка, Маке, Мюнтер, Клее, Шагала, Кандинского и Пикабиа, рядом с ними, впервые в кругу авангардистов, картины молодых художников Лионеля Файнингера и Макса Эрнста. Франц Марк показывает три эпо¬хальных полотна, на которых еще не высохла краска: «Башню синих коней», «Волков (Балканскую войну)» и, наконец, ту картину опрокинутых друг на друга созданий, для которой он не подобрал названия, пока Пауль Клее в итоге не назвал ее «Судьбами животных». Параллельно читаются доклады, на которые в лице Гийома Аполлинера, давшего кубизму его имя, и Томмазо Маринетти, глашатая итальянских футуристов, в галерею «Штурм» пришли два самых блестящих теоретика искусства.

Общественность реагирует возмущением и негодованием. В газетах выставку ругают на чем свет стоит, что после всех немыслимых сил, затраченных на организацию, больно ранит Августа Маке. Он в гневе от этого «собачьего отродья» и «газетного свинства», не понимающего, что происходит в Берлине. «Франкфуртская газета», к примеру, пишет: «Выставка делает вид, будто представляет что-то прогрессивное. Никогда еще претензия не была такой самонадеянной, такой необоснованной». А «Гамбургские новости» подводят итог: «Какое поистине неслыханное безобразие, все это скопление смехотворной дурацкой мазни. Впечатление, будто сходил в музей сумасшедшего дома». Франц Марк доказывает в письме Кандинскому: «Вывешивая полотна, я руководствовался одной идеей: показать колоссальную глубину духа и творческую неуспокоенность художника. Посетитель уйдет с выставки с бьющимся сердцем и полный приятных сюрпризов. Для меня лично итог тоже стал неожиданностью: значительное преобладание (также и по качественным критериям) абстрактных форм». Затем Марк, Маке и Герварт Вальден печатают листовку, которую раздают на Курфюрстендамм и в зоопарке. В ней прекрасные слова: «Ходить на выставки искусства надо против воли художественных критиков!» Но все тщетно. Почти никто не приходит. Выставка оборачивается финансовой катастрофой: меценату Кёлеру пришлось вместо 4000 марок выложить в итоге 20 000, чтобы покрыть аренду и перевозку.

Помимо Рильке с Фрейдом в Мюнхене в эти первые дни сентября находится также Артур Шницлер, он остановился в гостинице «Континенталь» и ходит на репетиции своей пьесы «Игра в любовь». По воле чудесного совпадения, его бывшая любовница Мари — или просто Мици — играет в постановке главную роль. Эта Мария Глюмер — в дневнике «Мц» — бывшая пациентка и одна из тех «прелестных барышень» Вены, которых Шницлер всю жизнь любил, которые знали, как держать свою совесть в узде, с которыми можно было на ужин сходить или за город съездить, но не больше, и которые умели ловко вписываться в бюргерскую жизнь своих любовников. Однако теперь в Мюнхене, где он пребывает с Ольгой, своей женой, держать все под контролем затруднительно.

9 сентября он получает приглашение на Леопольдштрассе к такому же любителю женщин, как и он сам: «Лизль сопровождает нас к Генриху Манну, живущему здесь со своей возлюблен¬ной, одной пражской еврейкой. Он представляет ее как свою жену и настаивает, чтобы с ней обращались должным образом. Герцог и фрейлейн Морена также здесь. Кофе на террасе. Сносная беседа. Не нахожу госпожу Манн столь ужасной, как остальные мне ее изображали. — Все вместе на озеро». И как ему, весело? «Скучно».

В Дюссельдорфе юрист Карл Шмитт находится в ежедневном ожидании, когда же его, наконец, откроют. Вечером он отправляется со своей любовницей Кари в постель и, как доверяется он дневнику, «восхитительно резвится»; «шаловливые пальчики ночью».

Так проходит день за днем, в суде дел нет, а издатели от¬клоняют книгу «Ценность государства», содержащую большую антииндивидуалистическую программу Шмитта. Но вот 20 сентября — свершилось: издатель Мор хочет напечатать книгу Шмитта, и автор вырастает на целый метр: «Восхитительная осенняя погода. Я вновь ощущаю себя большим человеком, слоняющимся по улицам с невидимым чуждому глазу тайным превосходством».

К сожалению, длится это недолго. 30 сентября он записывает после концерта: «Музыка разбередила все мои комплексы. Мне хотелось покончить с собой. Какой во всем прок? Никому ни до чего нет дела, никому нет дела до меня, мне нет дела ни до кого. Вот бы только книга моя вышла». Тогда — чудесная наивная надежда — все будет хорошо. Но такой закон не может обосновать даже доктор юридических наук Карл Шмитт.

25 сентября 1913-го Чарли Чаплин подписывает первый контракт с киностудией «Кистоун». Он получает 150 долларов в неделю за съемки в своем дебютном фильме «Зарабатывая на жизнь».

Вальтер Ратенау публикует свою книгу «О механике духа», в которой он — председатель наблюдательного совета AEG и одна из ключевых фигур немецкой экономики в принципе — настойчиво предупреждает об опасности, которую таят в себе техника и механизация по отношению к моральной чистоте и «царству души». Книгу он посвящает «юному поколению».

---

Лето целого века / Флориан Иллиес. — М.: Ад Маргинем Пресс, Музей современного искусства «Гараж», 2020. — 272 с.

Купить книгу можно здесь

---

Также читайте на нашем сайте:

Дневники Вильгельма Шенрока
Филипп Даверио. «Единство непохожих. Искусство, объединившее Европу»
Роберто Калассо: «Сон Бодлера»
Михаил Пыляев: «Старый Петербург»
Майк Робертс. «Как художники придумали поп-музыку, а поп-музыка стала искусством»
«Искусство с 1900 года: модернизм, антимодернизм, постмодернизм»
Петергоф: послевоенное возрождение
Софья Багдасарова. «ВОРЫ, ВАНДАЛЫ И ИДИОТЫ: Криминальная история русского искусства»
Альфредо Аккатино. «Таланты без поклонников. Аутсайдеры в искусстве»
Елена Осокина. «Небесная голубизна ангельских одежд»
Настасья Хрущева «Метамодерн в музыке и вокруг нее»
Мэри Габриэль: «Женщины Девятой улицы»
Несбывшийся Петербург. Архитектурные проекты начала ХХ века
Наталия Семёнова: «Илья Остроухов. Гениальный дилетант»
Мэтт Браун «Всё, что вы знаете об искусстве — неправда»
Ролан Барт «Сай Твомбли»: фрагмент эссе «Мудрость искусства»
Майкл Баксандалл. «Живопись и опыт в Италии ХV века»
Мерс Каннингем: «Гладкий, потому что неровный…»
Мерс Каннингем: «Любое движение может стать танцем»
Шенг Схейен. «Авангардисты. Русская революция в искусстве 1917–1935».
Антье Шрупп «Краткая история феминизма в евро-американском контексте»
Марина Скульская «Адам и Ева. От фигового листа до скафандра»
Кирилл Кобрин «Лондон: Арттерритория»
Саймон Армстронг «Стрит-Арт»