«Книга про Иваново. Город incognito» Дмитрия Фалеева, вышедшая в издательстве «НЛО», состоит из очерков, историй и зарисовок, которые складываются в настоящую эпопею, посвященную его родному Иванову. «Город-подполье», как называет его сам автор, оказывается гораздо сложнее и разнообразнее, чем может показаться человеку со стороны: здесь соседствуют цыганские таборы и места встреч андеграундных художников, заповедная природа и «места славы» 1990-х.

Уделяя особое внимание местной художественной и культурной среде, автор описывает насыщенную историю локальной культуры в сложный переходный период. Как и город, которому она посвящена, эта книга напоминает многосоставный и живой организм, который не сводится к сумме частей, а оказывается больше и сложнее нее.

В рубрике «Книжное воскресенье» журнал Точка ART публикует отрывок из второй части «путеводителя», которая называется «Город художников».

С ЧЕГО НАЧИНАЛОСЬ

До тридцати лет я не знал, что в Иванове существуют художники. Вообще не думал, что живопись может быть интересной. Разве что Гойя, работы которого были мне известны по одноименному роману Фейхтвангера. Но где в Иванове взять Гойю?

И вдруг на горизонте появился Максимычев. Николай Васильевич. Я сказал: «Ишь! Выходит, и у нас можно прийти на выставку и уйти оттуда под впечатленьем».

Потом возник Бахарев, который делил мастерскую с Ершовым, — так я познакомился с Вячеславом Ершовым. Потянулась ниточка… Появился Климохин. Вернее, его я знал и раньше. Он уже считался своего рода мэтром и экспериментировал мало, но вдруг встряхнулся и, не боясь сесть в лужу, начал писать так, как раньше не писал, стал цветнее и наблюдательнее.

Появилась Янка Кулишенко, с которой мы сделали альбом-путеводитель «Город художников», открывший для «туристов» свои улицы и проспекты, набережные и скверы, переулки и площади.

Но началось все с Максимычева, и хотя на нынешний вкус многие его картины представляются мне далеко не столь удачными (ровно из-за той же навязчивой непосредственности, которая в свое время и привлекла мой интерес), я ему благодарен по гроб жизни за то, что он показал мне дорогу в этот Город, не существующий ни на одной карте мира, но реальный не менее, чем Москва или Лондон.

Экскурсия начинается. Прошу за мной!

УЛИЦА МАЯКОВСКОГО

Ивановскую живопись Владимир Маяковский населил своими существами и выдумками. Тут и пряничные ангелы, летающие с трубами между солнцем и луной, и грустные скрипачи, и вероломные одноглазые клоуны, и девушка, которую перевешивают волосы, и горы, похожие на вышитый цветной ковер.

Короче говоря, полет фантазии.

С первого взгляда может показаться, что такая живопись немножко легковесна, немножко для открытки, но, присмотревшись, обнаруживаешь в ней свои подводные камни, сосредоточенные образы и символы, которые выдают интеллигентного, скрупулезного автора, стремящегося к замысловатым, пестрым, декорированным деталям и сюжетам, а вовсе не к легкомыслию.

Даже солнце и луна выглядят на его картинах как какие-то знаки, а не просто природные тела или явления. Маяковский пишет циклами: провинциальные пасторали, театр и карнавал, фабричная архитектура, невиданные геральдические зверушки.

Повторяются не только сюжеты и мотивы с «картонными» фабриками или «игрушечными» монастырями, нарочно выполненными в условной манере, но и герои — современные мальвины и пьеро, бродячие музыканты, женщина с щукой, мужчина с птичкой…

Взгляд художника сознателен и сдержан, даже в веселых сценках чувствуется камерность, интровертность подхода. Перед нами взвешенная, любопытная стилизация под некий наив, народное искусство, в которой сочетаются ирония и искренность, склонность к меланхолии и праздничному лицедейству.

Маяковский смотрит на мир сквозь театральные кулисы. Иваново на его работах отличается от реального так же, как персонажи комедии дель арте отличаются от реальных людей. Маска в данном случае не средство что-то спрятать или утаить, а художественный прием, позволяющий автору лучше выявить и удачней выразить интересующие его стороны жизни.

Получается этакий городок в табакерке, но, глядя, как ангел в полусне проплывает над кухонным ножом, поневоле поверишь, что кухонные ножи действительно существуют.

КЛИМОХИНСКИЙ СКВЕР

Александр Климохин — художник очень зрительный. Его надо смотреть не думая — ведь он рисует красивые вещи. Путешествие в мир его картин — это как прогулка по городской аллее, когда все дела уже сделаны и можно не торопиться, а идти и прислушиваться к пению птиц, к шелесту ветра, вдыхать запах цветущей липы, радоваться собственному хорошему настроению, морщинкам коры или лиственным драпировкам.

Изысканно сгармонированные, подчас несколько меланхолические работы оставляют приятное впечатление. При этом в них есть и пикантность, и шарм. Автор методично обживает реальность, пытаясь по возможности сделать ее более безопасной и отрадной для глаза.

Есть ли в этом какое-то циничное или бесхарактерное потакание вкусам публики? По-моему, нет. Это естественная склонность натуры — так видеть мир и так его воссоздавать.

Климохина не раз упрекали в том, что у него выходит скорее украшательство, чем красота, красивенько, а не красиво, но подобный флер в равной степени может и способствовать решению поставленной живописной задачи, и отдалять от него. Вспомним хоть Северянина, которого часто критиковали за то, что он тащит в поэзию «бульвар» и «галантерею», увлекаясь манерностью и ложной красивостью.

Вот и Климохину досталось в том же роде — «салонный художник!». Но «салонный художник» не стал бы делать такие сложные и тонкие вещи, как «Переулок Светлый», «Не спится», «Серебро», «Урожай собран».

Салонный художник обошелся бы парой отработанных приемов, которыми он владеет, что называется, одной левой, а Александр — за счет нюансов, оттенков, цветового гурманства — деликатно и осторожно пробует выскочить из приема и в лучших картинах преодолевает салонный жанр, поднимая искусство на ступеньку выше.

В отличие от талантов-метеоров, которые к тридцати уже созрели, вспыхнули и больше ничего принципиально нового не скажут, Климохин долго вынашивает свой дар. В какой-то период он действительно увлекся вычурными, слегка припудренными эффектами и техническими находками, заметными только взгляду профессионалов (чтобы им было «вкусно» смотреть), но  случился перелом, открылся какой-то внутренний колодец, и Климохин без лишнего шума и треска вырос в глубину. Все меньше в его картинах относилось к аранжировке и все больше — к сути.

Он по-прежнему писал свои фирменные, камерные натюрморты, виды из мастерской или портреты ивановских журналисток, но его картины стали контрастнее, смелее, ароматнее. Пейзажи зааукались!

Как? А так!

Произошло что-то неуловимое и постепенное. Сюжетно и тематически новые работы Александра практически ничем не отличались от предыдущих, но при этом они ненавязчиво предлагали всерьез и деликатно задуматься о культурном соединении человека и природы, о трудностях жизненного пути и выбора, о драме и нестабильности ремесла художника, о красоте, о женщине. В них появилась некая мудрость, которая вызрела не потому, что была мудрой, а потому, что была доброй.

Из всех ивановских живописцев Климохин, пожалуй, самый человечный и демократичный. Его искусство не кричит «На абордаж!» или «Помогите!», поэтому человеку, испорченному Мунком или Гойей, трудно полюбить его с первого взгляда.

Осознание того, что делает Александр, приходит позже — когда уже надоело пускать пузыри.

УЛИЦА КУВАЕВА

Есть в домино такой термин — «рыба», когда недоиграно, а хода дальше нет, и партия словно зависает в воздухе: у участников еще остаются фишки, а ходить нечем — ситуация заперта с обеих сторон. Евгений Куваев рисовал рыбу — рыбу как рыбу, не доминошную, но она у него никуда не плыла, не шкворчала на сковородке, не манила речным плеском, не витала в аквариуме.

Потому что рыба была СОВРЕМЕННАЯ.

Сам Куваев считал себя «абстрактным экспрессионистом» и в окуляре искусствоведения сидел на той же ветке, что Нольде, Кирхнер или Джексон Поллок. Примат бессознательного, неоформившегося начала, набравший цену и вес на Западе, в горбачевскую перестройку пророс и у нас. Тогда это было свежее веяние, даровая свобода, долгожданный прорыв.

На фоне преобладающей в Иванове школы советской, реалистической живописи Куваев чувствовал себя первопроходцем. Андеграунд медленно выползал на поверхность и в узких кругах становился модным, но Куваева, похоже, все это не трогало. Он просто попробовал так писать, и ему понравилось.

Смотришь на картины, и видно, что выплеснуто — пусть где-то небрежно, слишком напропалую, но при этом как-то интересно найдено, собрано если не во что-то сюжетно-фигуративное, то в некий первообраз, протоплазму цвета, из которой с одинаковой вероятностью может вылупиться и галчонок, и кукушонок, и табуретка, женский портрет или городской пейзаж.

«В молодости он был эффектный юноша, красавец, поклонницы за ним увивались», — вспоминают о Куваеве. Вопреки прилипшим к нему зарубежным «измам», он умел быть лиричным, по-саврасовски сентиментальным.

Его «Пьета» («оплакивание») действительно плач — мелодичный, звучащий как мартовская капель. Среди легиона рисующих неправду: лакирующих действительность, очерняющих действительность либо академически ее затушевывающих — Куваев не поддался ни одному, ни другому, ни третьему. «Бессмысленная мазня» стала для него осмысленной творческой позицией — он даже, наверное, не сам ее занял, а какая-то общая ситуация подтолкнула, обстановка, история. Родись Куваев в семидесятых годах позапрошлого века — быть бы ему передвижником, писать «Тройку» и «Охотников на привале».

В нем преобладало созерцательное начало. Несмотря на бурное время и якобы провокативный характер его живописи, он не ощущал себя ни Пугачевым, ни Разиным, ни Егором Летовым. Ничего не ниспровергал, плыл по течению — куда занесет. Заносило все больше в неформальные, полубогемные тусовки-квартирники, где по копейке наскребается на бутылку портвейна без закуски, в вахтеры, сторожа, в долгие кухонные разговоры о высоком и всяком-разном, в простые вещи, неприхотливый быт.

Бытовавший в обществе порядок вещей как естественный и неизбежный Куваев не принял. Чем жить как все (продвигаться, зарабатывать), «абстрактный экспрессионист» (что тоже логично) предпочел уйти в подполье — опять же не наступательное, не агрессивное, а просто несходное, другое, инакое.

Потом он заболел, и ведущие врачи развели руками — у художника обнаружилось тяжелое наследственное заболевание, которое прогрессировало с каждым годом. Он стал разрушаться, замыкаться в себе, расстался с семьей, в которой и до этого возникали нелады.

Условия жизни усугубляли недуг. Рыбы на картинах превратились в обглоданные скелеты-«расчески». Хаос торжествовал, проникая и в творчество и пожирая последние остатки цвета, возможность хода, а художнику, как и вообще любому чувствующему, здравомыслящему человеку, жизненно важно, необходимо ХОДИТЬ.

Жизнь превратилась в замкнутые круги.

С самого начала работы Куваева несли на себе исповедально-герметичный отпечаток его личности, некоей его психотерапевтической картинки (подчас даже впереди эстетики). Возможно, лишняя зацикленность на себе его и погубила — не только генетика, не только болезнь.

Он не раскрашивал, он словно прикладывал живого себя — анфас, в профиль, спереди, сзади. И вдруг все стало каким-то ненужным, показалось ненужным, потому что силы терпеть и продолжать оказались на исходе. Бедность не красит, а загоняет в угол.

Даже с масла на акрил пришлось перейти, потому что не было своей мастерской — писал Куваев в той же каморке, что и жил, а дышать испарениями масляной краски с его здоровьем было невозможно.

Спасался он тем, что все время работал, что-то придумывал, писал на всем, что под руку попадется, — на досках, на матерчатой обивке стульев. Последние его живописные эксперименты — это уже фактически диагноз. Художник попросту пускал пузыри и сигналы SOS: «Я утонул, верните мне меня, я еще жив».

Но колея нездоровья не выпускала. Его бредовый «авангард» последних лет, воспринятый самыми преданными сторонниками как «откровение» и «шаг в неизвестность», на девяносто процентов — история болезни, финал еще одного трагикомического заблуждения, ради которого человек ни много ни мало, а жизнь положил.

Выиграл ли? Откуда мы знаем. Куваев не стал ни новым Клее, ни новым Уорхолом. Но слезы «Пьеты» трогают до сих пор.

---

Книга про Иваново (Город incognito) / Дмитрий Фалеев. — М.: Новое литературное обозрение, 2023. — 504 с. (Серия «Письма русского путешественника»)

Купить книгу по выгодной цене Купить в Лабиринте

---

Главы из других книг издательства на сайте журнала:
Разговоры со студентами: глава из книги Дмитрия Крымова «КУРС»
Иван Чуйков, художник, владеющий словом: глава из книги «Разное»
«Джотто и ораторы»: глава из книги Майкла Баксандалла
«Новое недовольство мемориальной культурой»: глава из книги Алейды Ассман
Последние романтики: глава из книги Михаила Вайскопфа «Агония и возрождение романтизма»
На сломе эпох: глава из книги «Иван Жолтовский. Опыт жизнеописания советского архитектора»
«Театр Роберта Стуруа»: глава из книги Ольги Мальцевой