Страсти по Политеху: глава из книги Алексея Белякова
В конце января 2022 года в издательстве «СЛОВО/SLOVO» вышла книга известного журналиста, писателя и сценариста Алексея Белякова «Твое Величество — Политехнический! Большие люди Большой аудитории», первая книга о немузейных звездах знаменитого Политеха — художниках, поэтах и литераторах XX века. Издание, приуроченное к 150-летию Политехнического музея, рассказывает об истории основания музея и о судьбах и творческой жизни выдающихся людей, на протяжении столетия связанных с Политехом. Эта книга — легкое и захватывающие чтение, невероятное путешествие по культурным эпохам России, от революции и до начала XXI века, сопровождаемое архивными фотографиями и афишами того времени.
«Почти все действие нашей книги будет, по сути, происходить в Большой аудитории. Не выходя из которой можно проследить историю огромной страны за целый век. Словно кто-то поставил невидимые онлайн-камеры, а мы наблюдаем».
Алексей Беляков
Политех с самого своего появления стал не только одним из первых в мире научно-технических музеев, но и центром притяжения богемы, цвета русской литературной и художественной среды. Площадка Большой аудитории, самого либерального пространства Москвы, стала трибуной и местом встречи русских футуристов и представителей других авангардных течений. Позже в Большой аудитории Политеха выступали Есенин, Блок, Ахматова, Бунин, Маяковский, Мандельштам, Чуковский, Цветаева, Булгаков, знаменитые шестидесятники Евтушенко, Ахмадулина, Окуджава, Вознесенский и многие другие мастодонты. Евтушенко до самой смерти отмечал на сцене Политеха свои дни рождения творческими вечерами.
В стенах Политеха бурлили нешуточные страсти: крутились громкие или тайные романы, плелись интриги и рождались легенды, начинающие литераторы становились звездами. В рубрике «Книжное воскресенье» журнал Точка ART публикует главу, рассказывающую о бурных полемиках, граничащих со скандалами, происходивших в Большой аудитории Политеха в начале ХХ века.
«Дурак ты, и больше ничего!»
В середине января 1913 года 28-летний Абрам Балашов явился в Третьяковскую галерею и набросился с ножом на картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Нанес три глубоких пореза — на лицах царя, сына и, фигурально выражаясь, на духовном состоянии русской интеллигенции.
Спустя несколько дней покончил с собой хранитель Третьяковки: не смог вынести такого варварства, бросился под поезд. Больше физических жертв не было, преступника упрятали в психиатрическую лечебницу — и явно по адресу: тот был не в себе. Зато поднялась широкая общественная дискуссия. Заметим, картина и раньше вызывала споры.
Написанная еще в 1885 году, она была сперва запрещена к показу. Ее владельцу Павлу Третьякову так и объявили. Но запрет быстро сняли, картина стала популярной, хитом Третьяковки, в народе ее прозвали «Иван Грозный убивает сына». Вскоре после «акции» невменяемого Балашова о репинской скандальной картине решили поговорить в Большой аудитории Политеха. Устроителем диспута было объединение «Бубновый валет», о котором — чуть позже, как и о его эффектной роли в истории Политеха.
Докладчиком выбрали художника, поэта и критика Максимилиана Волошина, очень близкого к «Валету», дружившего с ними. Диспут назначили на 12 февраля 1913 года. Лекция называлась «О художественной ценности пострадавшей картины Репина». Зал набился до отказа. В первом ряду сидели молодые «бубнововалетовцы» Петр Кончаловский, Илья Машков, Александр Куприн, Роберт Фальк, Давид Бурлюк, рядом — поэты-футуристы Крученых и Маяковский. Было ясно, что Волошин с энергичными соратниками намерены «развенчать» картину и заодно ее автора. И еще как развенчать. Волошин, по меткой оценке Ходасевича, был «великий любитель и мастер бесить людей».
Однако будем справедливы. Первым «начал» Репин. Он срочно приехал в Москву, узнав о происшествии. (Репин жил в Пенатах близ Петербурга.) Приехал, чтобы изучить повреждения и заняться реставрацией. Конечно, давал интервью. В газете «Утро России» прозвучал его страстный монолог: «Для меня гораздо важнее идейная сторона вопроса. То, что произошло, быть может, является одним из результатов того движения, которое мы замечаем сейчас в искусстве, где царят так называемые „новаторы“ в искусстве, всевозможные Бурлюки и т. д., где раздаются их призывы к „новому“ искусству, к уничтожению искусства старого… Все это может соответственным образом настроить толпу, вызвать стремление к борьбе со всем тем, что дало наше старое искусство с его сокровищами».
Так что диспут был во многом ответом Репину от «новаторов». Тем большим сюрпризом для Волошина стало известие, что в зале сам Репин. (Ему в тот момент было уже почти семьдесят.) Узнав об этом, Волошин спросил, где же он. Ему показали на человека в амфитеатре. Дело в том, что Волошин не знал, как выглядит знаменитый художник. Дальше — слово Волошину, позже он сам подробно описал этот дивный вечер и его последствия: «…Я представился и сказал: „Очень извиняюсь, что вам, вопреки моему распоряжению, не было послано почетного приглашения“ (это было фактически так).
На что Репин ответил мне: „Если бы я его получил, я бы не пошел. Мне не хочется, чтобы о моем присутствии здесь было известно“. Затем я поблагодарил его за то, что он пришел лично выслушать мою лекцию, прибавив: „Мне гораздо приятнее высказать мои обвинения против вашей картины вам в глаза, чем вы стали бы потом узнавать их из газетных передач. Предупреждаю вас, что нападения мои будут корректны, но жестоки“. На это Репин ответил мне: „Я нападений не боюсь. Я привык“. Затем мы пожали друг другу руки, и я спустился вниз, чтобы начать лекцию».
Публика была разделена на две части — сторонников Репина и противников Репина. Так что лекция проходила во вполне театральной атмосфере: аплодировали, шикали, кричали. Газеты в следующие дни выдали обстоятельные сообщения о лекции и диспуте. Это было громкое событие. Например, газета «Раннее утро» писала: «Трудную задачу «разъяснить» Репина взял на себя Максимилиан Волошин. Докладчик вначале же отмежевался от «валетов». Но общий «враг» нашелся. Картина Репина «Иоанн Грозный». — В то время, — утверждает М. Волошин, — как новая живопись, начиная с импрессионизма, реалистична, творчество Репина остается натуралистическим. А натурализм при изображении ужасного только повторяет несчастные случаи, копируя их. — Не Репин — жертва Балашова, — восклицает докладчик, — а Балашов — жертва репинской картины. И с пафосом заканчивает: — За 30 лет картина Репина принесла много вреда. И надо докончить дело, начатое Балашовым, не в смысле физического уничтожения картины, конечно. Ей не место в национальной картинной галерее! Третьяковская галерея поступила бы благоразумно, если бы пожертвовала ее в большой паноптикум!.. В отдельную комнату с надписью: «Вход только для взрослых!с».
Другая газета, «Русские ведомости», подхватывает: «В конце доклада после картины Репина на экране был показан портрет художника. И публика разразилась громовыми аплодисментами в честь художника. Докладчик, видимо, был смущен таким результатом своего „разноса“ репинской картины, но оправился и, повысив голос, заявил в заключение, что картину следовало бы убрать из национальной галереи и передать куда-нибудь в паноптикум. В ответ послышались протесты и шиканье, смешивавшиеся с аплодисментами художников „Бубнового валета“».
После лекции в зале потребовали, чтобы с ответным словом выступил сам Репин. Если уж пришел. Репин поднялся с места в амфитеатре. В зале раздались крики, чтобы он спустился вниз. Но Репин не захотел. Гул затих. Репин начал говорить. Акустика в зале была отличная, так что все его слышали. Ответную речь художника приводит сам Волошин по памяти — судя по всему, довольно объективно: «Я не жалею, что приехал сюда… Я не потерял времени… Автор — человек образованный, интересный лектор… У него прекрасный орган… много знаний… Но… тенденциозность, которой нельзя вынести… Удивляюсь, как образованный человек может повторять всякий слышанный вздор. Что мысль картины у меня зародилась на представлении „Риголетто“, — чушь! И что картина моя — оперная, — тоже чушь… Я объяснял, как я ее писал… А обмороки и истерики перед моей картиной — тенденциозный вздор. Никогда не видал… Моя картина написана двадцать восемь лет назад, и за этот долгий срок я не перестаю получать тысячи восторженных писем о ней, и охи, и ахи, и так далее…» Репин нервничал все сильнее, злая лекция Волошина его сильно задела. Кажется, на глазах даже выступили слезы. Но его речь сторонники встретили овацией и радостными криками.
Дальше слово предоставили художнику Дмитрию Щербиновскому, ученику Репина. Тот сказал, что ему невыносимо видеть, как его учитель плачет, и страстно выступил в защиту. Следом на кафедру взошел Давид Бурлюк, тоже художник, но куда более известный уже как один из авторов манифеста «Пощечина общественному вкусу». Только в этот раз «пощечина» не удалась: в зале стоял шум, поскольку именно во время бурлюковской речи аудиторию покинул Репин.
Потом выступила еще пара защитников Репина, и наконец снова вышел Бурлюк, который, разумеется, не мог упустить такой возможности. Где скандал — там и он. Если вкратце, то его речь сводилась к тезису, что Репин имел большие способности, но не смог подняться до уровня великих живописцев вроде Рафаэля. Попутно Бурлюк похвалил новаторов: Пикассо, Брака, Машкова, Кончаловского и своего брата Владимира. Да, хорошо, что Репин вовремя ушел. Но главный скандал начался после. Когда о диспуте стали писать в газетах. В чем-то это очень похоже на те «дискуссии», которые сейчас возникают в социальных сетях. Разница лишь в том, что комментариев меньше, они без нецензурной лексики, зато гораздо длиннее. Ну вот избранные места, чтобы оценить масштаб дискуссии.
«Так ему, Репину, Илье Ефимовичу, и надо! Он получил на диспуте „Бубнового валета“ урок, который заслужил. В самом деле. Не можете же вы требовать, чтобы скотный двор, куда вы попали, благоухал каким-нибудь тонким „Амбре-Рояль“?!
На скотном дворе свои ароматы. И Репин, отправляясь на диспут „Бубнового валета“, должен был знать, чего он вправе ожидать от господ „кубистов“». Существуют разные породы сумасшедших. Просто сумасшедшие, сумасшедшие в квадрате и «славные вожди русского кубизма», Бурлюки и им подобные. Это — сумасшедшие в кубе«.
«Московский листок»
Внешний облик Волошина тоже обсудили: «Признаки кризиса рассудка налицо. Стоит посмотреть хотя бы на изображения того же Максимильяна Волошина с его физиономией кучера, но в „костюме богов“, в котором он расхаживает целое лето по крымским окрестностям…»
«Голос Москвы»
Не обошлось без обвинений в полной сексуальной распущенности: «Сегодня этот господин будет изумлять распространяемыми о нем вестями, как он у себя в именьи разгуливает в женском прозрачном платье, в то время как другие около него, будучи пола женска, предпочитают мужской костюм; завтра г. Волошин выступит с публичной проповедью обнажения, требуя, чтобы мы скинули с себя не только верхнее, но и исподнее; послезавтра с кокетливо-самодовольной улыбкой начнет доказывать с эстрады, что не может существовать никаких форм половых извращений, что все эти извращения совершенно естественны, ибо существуют в природе у жаб, улиток, рыб и проч., и проч.».
«Русское слово»
О, знал бы автор последнего гневного монолога, театральный критик Сергей Яблоновский, что «завтра» будет нечто гораздо страшнее. Завтра будет война. Потом революция. А потом он с трудом сбежит от большевиков, оставив в России семью. А пока все эти диспуты в Большой аудитории кажутся Яблоновскому и всей прогрессивной общественности по-настоящему важными и судьбоносными.
Да и не ему одному. После яростного текста Яблоновского в редакцию начнут идти письма в защиту Репина — в том числе те, которые подписывали целые сообщества. Фактически петиции «Я/Мы Репин». А Волошин и Бурлюк станут объектами ненависти. На самом деле «бубнововалетовцы» радовались дикой шумихе. Неважно, что главным персонажем был Репин со своим несчастным царем. Неважно, что их обвиняли чуть ли не в содомских грехах.
Дело в том, что в это время на Большой Дмитровке в Обществе любителей художеств проходила выставка «Бубнового валета». На ней, между прочим, были работы не только наших героев — а еще Дерена, Пикассо, Синьяка, Вламинка, Брака, Анри Руссо (неплохой состав, да?). Короче, «царский» скандал мог только подогреть к ней интерес.
Но они просчитались. Выставка большого успеха не имела, картины продавались неважно, хотя пресса оттопталась на ней с удовольствием. Но чуть предыстории. В декабре 1910 года в Москве открылась выставка под названием «Бубновый валет». Молодые художники, которые «понаехали» со всей страны, любили постимпрессионизм, особенно Сезанна, которому беззастенчиво подражали. Были шумные, яркие, нахальные. Шокировали почтенную московскую публику. Аристарх Лентулов, Петр Кончаловский, Михаил Ларионов, Илья Машков. «Нам хотелось своей живописью разгромить весь мертво написанный мир», — позже скажет последний.
Эти имена теперь оцениваются в миллионы. Вся молодая, буйная плоть русского авангарда, хотя термина «авангард» тогда еще не существовало. Название выставки было откровенно эпатирующим, с привкусом «уголовщины». Тот же Машков объяснит спустя время: «Название нравилось большинству участников этой выставки тем, что оно вызывало в тогдашнем московском сытом мещанстве, и купечестве, и дворянстве чувство удивления, изумления, брезгливости».
Под этим же названием в историю войдет и самое крупное объединение русского авангарда, которое появится в 1911 году и продержится до 1917-го, но со значительными изменениями в списке, зачислением новобранцев и потерями бойцов. (Интересная подробность: просто так собраться и назвать себя объединением было недостаточно, надо было официально зарегистрироваться, что осенью 1912 года и сделали художники.)
Уже в 1912 году — о, время бунтов и революций! — в «Бубновом валете» случился раскол. Ларионов и Гончарова основали свою группу, под еще более эпатажным названием «Ослиный хвост», в нее входили, в частности, Малевич, Татлин, Шагал.
Ларионова не зря чуть раньше в газете назвали «одним из самых буйных сектантов современного модернизма». «Бубнововалетовцы» устраивали не только выставки, но и диспуты в Большой аудитории. Скандалить — так скандалить! Как писал Максимилиан Волошин: «Диспуты эти совершенно неожиданно имели большой успех. Ждала ли публика разъяснения тех вещей, которые казались ей дикими и нелепыми, или стосковалась по веселым скандалам — но валила она валом, как на Шаляпина. Так что на второй диспут билеты оказались разобраны барышниками, чего никогда ни с какими лекциями в Москве до сих пор не бывало».
Спустя пару недель после «репинского» диспута устроили еще один — «О современном искусстве». Один из докладов читал все тот же неугомонный Бурлюк. И снова полный зал. Но публика явно скучала во время докладов. Только прения оправдали ее надежды. Особенно «некто г. Маяковский, ругательски ругавший „валетов“ за их… консерватизм», как писала газета «Русское слово». Попутно Маяковский, как следует из той же заметки, предлагал «взорвать динамитом все музеи». Насчет «взорвать музеи» — это, строго говоря, идея не Маяковского, а итальянца Маринетти, основоположника футуризма. Маяковский вылез на сцену первым, хотя был записан седьмым. На самом деле он спасал довольно унылый вечер. Его попытались урезонить. Однако Маяковский обратился к залу во весь голос: «Господа! Прошу вашей защиты от произвола кучки, размазывающей слюни по студню искусства!».
Аудитория была в полном восторге и требовала продолжения. Хотя в финале выступления Маяковского кто-то из зала крикнул ему: «Дурак ты, и больше ничего!». А 24 марта 1913 года в Художественном салоне на Большой Дмитровке, 11, открылась выставка «Мишень». Устроителем был Ларионов, который уже стал «ослиным хвостом». Вместе со своей женой Гончаровой и командой соратников. (Официально Гончарова женой не была, пара явно считала это архаичным ритуалом.) Ясно, что под мишенью Ларионов подразумевал их, художников. «Как в мишень, — говорил он, — в нас летят насмешки и брань тех, кто не может возвыситься до нас…» Больше всего на выставке было работ Ларионова и Гончаровой (какая неожиданность!), но отметим еще Малевича и Шагала. Однако главным открытием стал Нико Пиросманишвили. Чудаковатый самоучка, писавший на клеенках — иногда просто за еду. Это его первое явление широкой публике — то есть не его самого, он остался в Тифлисе, а его работ.
Одним из первых нашел этого тифлисского «блаженного» Илья Зданевич, совсем юный поэт и художник, грузин по матери. Купил несколько вещей, доставил в Москву. О Зданевиче, вошедшем в историю под псевдонимом Ильязд, можно писать роман, а еще лучше — снять большое кино. В тот момент ему лишь восемнадцать. Он называет себя футуристом. А впереди еще очень долгая жизнь. Зданевич изобретет «албанскай» язык (да-да!), который будет смешно разрушать грамматические нормы русского. Зданевич эмигрирует в Париж, где станет другом сюрреалистов и дадаистов, а заодно Пикассо, Матисса и всех-всехвсех, будет работать художником у Коко Шанель, размышляя о моде как о науке, будет издавать штучные книги в жанре livre d’artiste, женится — сперва на модели, потом на нигерийской принцессе и умрет в 1975 году, пережив всех, с кем дружил и с кем спорил. Футурист, который увидел будущее.
И Зданевич — очень важный персонаж этой главы. Ударный персонаж. Готовьтесь. Итак, в преддверии открытия «Мишени» Ларионов предложил Зданевичу выступить с докладом в Политехническом музее. Тот взял тему «Футуризм Маринетти», будучи тогда ярым поклонником итальянца. Доклад Зданевича был одним из пяти, и, заметим, Ларионов явно переоценил терпение аудитории. Да, конечно, он и сам был одним из докладчиков, намереваясь рассказать об изобретенном стиле — лучизме.
Зданевич был вторым со своим докладом. Первый слушали без энтузиазма, не будем даже упоминать докладчика и название. И тут вышел Зданевич, «этот безусый юнец», как его назвали тогда репортеры. То был не доклад, то был манифест. Долгий и страстный. Вот хотя бы несколько отрывков, которые цитируем по изданию «Голос Москвы»: «— Смотрите! Небо заревеет и проснулась старая грубость и дикость. Будем им рады! Бежим на площадь! Пора кричать не в замкнутых кругах, но для толпы, которую так презирали. Мы последние варвары мира старого и первые варвары мира нового! Старые мятежники начинали слишком поздно и проигрывали. На мы молоды, и наша молодость победит!»
«И совсем уж неожиданно: На экране — изображение Венеры Милосской, а в руках лектора: старый поношенный башмак. — Вот перед вами Венера. Почему она красива? Потому, что этому нас научили. Красота башмака прекраснее, потому что она автономна и не осознанна. Юноша долго стоит с башмаком в руках, a волнение аудитории неописуемо. — Уберите башмак, к черту башмак! — Коммивояжер! Свист, топот, бешеный крик, наконец заставляют убрать башмак».
Сохранился и черновик доклада. Его приводит искусствовед Андрей Крусанов в своем блистательном фундаментальном труде «Русский авангард». И тут очень интересен финал. Снова цитата: «Маринетти поступает правильно, <…> говоря о своей любви к Италии и призывая к прославлению патриотизма. Быть патриотами и любить Россию — вот чего требует от нас футуризм. Более двухсот лет мы изменяли <национальному искусству> России, как хамы обращались с ней. <…> Стали <глупыми и подлыми лакеями Запада> попрошайками, прося у <него подачек> Запада крохи и не видя своих богатств. Что бы мы ни говорили, Россия — Азия, мы — передовая стража Востока. Более двухсот лет мы изменяли ему, и оттого наше искусство позорно пало. Но довольно <забудем глупое западничество>. Мы вновь свободны, не нам быть рабами, но нашему врагу. Культивировать западничество — значит увеличивать разлад между нашим искусством и нашим народом. Западничество нам было нужно для того, чтобы, преодолев разруху городского искусства, заметьте, городского, ибо в деревне оно всегда стояло на высоте, русский мастер смог в понимании подняться до русского старого и деревенского искусства. Эту огромную роль сыграли прежде всего французы конца и начала века. Поблагодарим их. Но не более. <Сорвем маски>, на что нам лживая игра. Будем горды тем, что мы — Азия».
Этот доклад весьма оживил публику. На смену Зданевичу вышел Ларионов со своим докладом о лучизме. Но его толком не слушали. Так всех завел неистовый юноша. Далее предполагались еще доклады, но публика была раззадорена, хотела дискуссий, а не лекций. Решили начать прения. Лучше бы этого не делали.
Выходили ораторы и громили футуризм. Один из них взбесил Ларионова, и тот прервал его речь. Публика начала кричать. Ларионов тоже кричал, но с кафедры. В руках у него был колокольчик — инструмент, чтобы вежливо звонить и напоминать о порядке. Кто-то подошел к Ларионову, тот замахнулся на него колокольчиком. Дальше — слово газете «Московский листок», чей репортер оказался в гуще событий: «Какой-то субъект подскочил сзади к Ларионову. Размахнулся. Ударил его. Ларионов, повернувшись, ответил ударом звонка. Как лавина, бросилась публика на кафедру. Образовалась свалка. Поднимались кулаки, летели стаканы, били друг друга подставками электрических ламп. В центре размахивал руками, нанося удары направо и налево, Ларионов. В зале поднялось невероятное смятение. Многие дамы забились в истерике и огласили аудиторию раздирающими воплями. Каким-то образом дерущиеся с кафедры во время свалки вломились в комнату за экраном. Появилась полиция. Целый наряд городовых с помощником пристава. Начали водворять порядок. В это время из комнаты позади эстрады вылетает какой-то субъект и кричит: — Господа, Ларионов ударил меня звонком, а я дал ему два раза по морде! Гром аплодисментов».
Да! Это была самая настоящая драка. Огромная буча. Дикая потасовка. И сам Зданевич остался ею явно доволен. О чем можно судить хотя бы по его письму любимой маме, сочиненному по горячим следам. (Опубликовано в том же «Русском авангарде» Крусанова.) Стоит привести из него большую цитату, событие все-таки по-своему уникальное: «Еще в течение моего доклада было ясно, что публика жаждет скандала. Но не удалось. Оппонентам, <особенно> ругателям шумно аплодировали.
Вечер был по программе посвящен всем направлениям совр<еменного> искусства. Но благодаря превосходству моего доклада и его долговременности стал вечером футуризма. Оппоненты о футуризме преимущественно все время и говорили. Когда я вышел возражать возразителям — поднялась буря, и говорить мне не дали. Вышел оппонент Алексеевский. Началась отборная ругань. Ларионов лишил его слова. Шум. Повскакали с мест. Ларионов звонит, кричит, ничего не слышно. Публика <ринулась> к эстраде. В этот момент какой-то студент подбежал к Ларионову и, схватив стул, хотел его ударить. Это-то и послужило началом драки. Таким образом, действовать начали не мы, и в газетах — вранье. Стул, схваченный студентом, опустился бы на Ларионова, если бы не я. Я поймал ножку и вырвал стул. Тогда студент дал мне подножку. Я поскользнулся и, разозлившись, залепил студенту. Поверх меня образовалась груда дерущихся. Я вылез и бросился к левой двери, таща Гончарову, чтобы ей не досталось. Но в сей миг у эстрады очутились две дамы, усиленно мне шикавшие. Там же стояли стаканы, из которых мы пили чай. Одна из дам схватила стакан и пустила мне в голову. Тогда я покидаю Нат<алию>Серг<еевну> и бросаюсь собирать стаканы, чтобы их унести и тем самым лишить публику лишних средств драки. Но дама хватает блюдечко и бьет меня по голове. Какой-то иной студиоз рвет карман пиджака. Видя, что дело плохо, я швыряю в них поочередно стаканы, блюдечки и, наконец, огромный пюпитр. Враги посрамлены, с дамами истерика, пюпитр падает и разбивается. Одновременно на правом фланге Ларионов, Дантю, Фаббри, Шевченко сражаются стульями и лампами. Вижу, бьют графины. На эстраду вскакивает черненький юноша и, размахивая руками, вопит: «Бей футуристов!». Его сталкивают назад, а публика, вообразив, что это футурист, его лупцует. Сей юноша пострадал более всех и был, кажется, увезен в карете скорой помощи. Из публики был слышен голос Коли Чернявского. Не успел я запустить пюпитр (потом за него пришлось платить около двадцати пяти рублей), как руки пристава хватают меня за плечи и выталкивают за кулисы. Поэтому выступления Гончаровой я не видел. Сюда уже приволочены Ларионов и другие. Началось составление протокола. Из публики выразить сочувствие пришли только две девицы. Сломано на 90 рублей — дюжина стульев, пюпитр, указка, чернильница, лампа, графин, пять стаканов и столько же блюдечек, прорван полотняный экран и т. д. Какие будут последствия, пока неизвестно. Ларионова, быть может, и посадят… …В общем, доклад считаю удачным. Прочел хорошо, голос звучал прилично. Между прочим, мое первое выступление, мой экзамен, как я говорил публике, совпал с первым вечером футур<изма> и первым побоищем, то есть я начал эпоху«.
Действительно начал. И как начал. Ну чем не кино? На Ларионова завели уголовное дело. Тот лишь обрадовался, писал Зданевичу: «Значит, будет еще сенсационный процесс. Пока все идет великолепно». Но тут он просчитался. Дело затянулось, интереса не вызвало, Ларионова приговорили к штрафу в 25 рублей. А если не заплатит — то к 15 суткам. Разумеется, он заплатил. Деньги у Михаила Федоровича были.
«Твое Величество — Политехнический!»: Большие люди Большой аудитории / Алексей Беляков. — М.: Слово/Slovo, 2022. — 256 с.: ил., 14 × 21,5 см.
Читайте на сайте журнала главы из других книг издательства:
«Без ретуши. Советский стиль»: глава из книги Александра Васильева
Кровавые тайны династии Медичи: глава из книги Марчелло Симонетта «Загадка Монтефельтро»
История хищения шедевров мирового искусства: глава из книги Гектора Фелисиано «Исчезнувший музей»
Филипп Даверио разрушает стереотипы в книге «Дерзкий музей. Длинный век искусства»
История британского искусства от Хогарта до Бэнкси — глава из новой книги Джонатана Джонса
