В издательстве «СЛОВО / СЛОВО» вышла новая книга итальянского ученого Марчелло Симонетты — автора легендарной трилогии-бестселлера о семье Медичи, профессора истории и литературы эпохи Возрождения. «Люсьен, мятежный брат Наполеона. Семья и власть» — первая книга на русском языке о прекрасном ораторе, искусном дипломате и знатоке искусства, который наперекор могущественному брату отказался от блестящей политической карьеры ради женщины, ставшей главной любовью его жизни.

Малоизвестные факты из ранее неизданных мемуаров Люсьена и семейных архивов итальянской ветви Бонапартов сопровождаются высококачественными иллюстрациями, в том числе портретами французской аристократии кисти художников наполеоновской эпохи и гравюр конца XVIII-XIX веков.

В рубрике «Книжное воскресенье» журнал Точка ART публикует фрагмент главы IV «Изгнание», описывающей события 1803–1804 годов.

Итальянские каникулы

Люсьен и Александрина уехали в Италию в начале декабря 1803 года, препоручив детей гувернанткам. Они решили путешествовать инкогнито, как сделал три года тому назад Люсьен по дороге в Испанию, где он должен был заступить на место посла. Тогда он взял фамилию первой жены и представлялся генералом Буайе. Супругов сопровождали Арно, доктор Паруас и художники Гийон-Летьер и Шатийон. Когда они добрались до Италии, сохранять анонимность стало куда сложнее: в Турине, Милане, Болонье и Флоренции их компания была замечена и вызвала любопытство. Перед приездом в Рим они отправили вперед гонца, чтобы предупредить дядюшку Феша. Тот уже был послом при Святом Престоле (папой тогда был миролюбивый Пий VII), а несколько месяцев назад стал кардиналом. Секретарем при нем служил Шатобриан, незадолго до прибытия четы Бонапартов спровоцировавший настоящий скандал: он сказал, что римлянам наверняка было удивительно видеть чело — века, оставившего рясу на время первой кампании Наполеона и явившегося в город в военной форме, который сейчас вернулся сюда в мантии кардинала, — бывший мародер Феш стал опорой Церкви. Эта острóта тут же разошлась по всем гостиным, а Наполеон так разозлился на дерзкого писателя — впрочем, его раздражали все литераторы без исключения, он считал их недостаточно почтительными, — что Шатобриану потребовалось заступничество Талейрана и Фонтана. В общем, супруги рассчитывали встретить в Риме теплый прием благодаря протекции дяди и дружбе с Шатобрианом. Французы в то время контролировали ситуацию в Вечном городе, ведь папа был бессилен перед своеволием и могуществом Наполеона.

Феш по-родственному встретил Люсьена с Александриной и даже предложил им остановиться у него в особняке, но те отклонили приглашение, желая чувствовать себя более свободными. Так же тепло супругов приняла Полина, ставшая княгиней Боргезе и тоже жившая в Риме. Она уже начала устраивать пышные вечера в своем дворце, а Канова готовился увековечить ее прославленную красоту. Скульптор изобразил Полину во всем великолепии ее наготы, как томную Венеру, чувственную, несмотря на холод мрамора. Так или иначе, путешественники не задержались в Риме надолго: так как папе нездоровилось, и он не смог принять их, они решили ускорить отъезд в Неаполь. Пий VII передал им, что сожалеет и что с удовольствием встретится с ними на обратном пути.

Мария Каролина, королева Неаполя, была сестрой Марии-Антуанетты и ненавидела французов, о чем Люсьену поспешил сообщить посол Алькье, его предшественник в Мадриде. По этой причине супруги сочли за лучшее не появляться при дворе, к тому же этот космополитичный город предлагал множество других развлечений, например, знаменитые оперные спектакли в театре «Сан-Карло». Там, как и в «Комеди Франсез», все бинокли с любопытством устремились в сторону французских молодоженов. Сразу же по их приезде все члены франкоговорящей общины Неаполя стали наперебой приглашать Люсьена в гости, но тот решил ни с кем не встречаться. Вместо этого они с Александриной решили посетить самые известные и значимые достопримечательности: с огромным интересом они осмотрели Помпеи и Геркуланум с их свежими археологическими находками, поднялись на холм Позиллипо, откуда любовались видом на залив, и даже доехали до Гротта дель Кане — Собачьей пещеры рядом с Поццуоли, известной остановкой для всех, кто ездил по маршрутам Гран-тура. Пара поднялась и на Везувий, из жерла которого еще курился дым, являя собой пугающую и в то же время завораживающую картину. Это была утомительная экскурсия, хоть они и ехали в паланкине, который по очереди тащили две бригады из четырех носильщиков. На вулкане им повстречался живший там отшельник, оказавшийся старым знакомым Гийон-Летьера: художник уже бывал на Везувии с подругой — художницей Элизабет Виже-Лебрен, правда, та избрала более захватывающий вид передвижения и поднималась на осле. Отшельник предложил им простой обед, за которым, однако, было подано и вино. Люсьен, не переносивший алкоголь, как обычно, не попробовал и капли, а вот Александрина, тоже обычно предпочитавшая воду, на сей раз из любопытства пригубила напиток (к легкому неудовольствию мужа) и нашла его «превосходным». Спускались они пешком, и особенно непросто пришлось Александрине: к тому времени она уже устала и чувствовала себя не очень хорошо после домашнего вина.

Супруги изо всех сил пытались забыть Париж, раздоры с Наполеоном и последствия, которые мог повлечь за собой его отказ признать их брак. Они остались в Неаполе еще на несколько дней, наслаждаясь его непревзойденными красотами и ожидая — напрасно — нового извержения вулкана. Затем они вернулись в Рим, где их со всеми почестями принял папа. Церковный церемониал заворожил Люсьена, как до этого Шатобриана. Особенно его впечатлило одеяние кардиналов, отороченное богатым кружевом, и древний и замысловатый ритуал службы.

Через несколько дней свекровь Полины, княгиня Боргезе и герцогиня Сальвиати, устроила пышный ужин, пригласив кардинала Сальвиати, других прелатов и представителей высшего римского общества. Так Люсьен и Александрина смогли войти в круг высокой папской аристократии. Они основательно осмотрели город, исследуя по историческим памятникам переход от языческой античности к христианству. В то время они жили словно в лимбе: с одной стороны, мечтая о новой жизни, для которой Рим подходил как нельзя лучше, а с другой — питая неугасавшую надежду на возвращение в Париж. Полина поддерживала их желание обосноваться в городе. У Люсьена сложились хорошие отношения с ее мужем Камилло Боргезе, гордым аристократом, равнодушным к невероятной коллекции шедевров, с любовью собранной его предками. Их дружба казалась хорошим знаком для переезда Люсьена и Александрины в Рим, к тому же они обожали шестилетнего Дермида, сына Полины от Леклерка. Ее супруг, напротив, не выказывал теплых чувств к ребенку, в отличие от Люсьена, который любил свою падчерицу Анну Жубертон как родную и назначил ей ренту с момента ее совершеннолетия или замужества. Полину и Александрину объединяла потеря первых мужей, отцов их детей, из-за желтой лихорадки. Люсьен даже стал думать, что Дермид мог жениться на его средней дочери Кристине Египте. Однако несмотря на всю свою братскую любовь к Полине, он не мог не упрекать ее за то, что она временно закрыла для посетителей самые красивые части Виллы Боргезе, тем самым вызвав критику горожан, у которых ее свекровь пользовалась куда большей популярностью.

Путешествие по Апеннинскому полуострову не могло быть полным без Венеции, но первое впечатление от города не оправдало их ожиданий. Первая же гондола, что они увидели, показалась им похожей на гроб, а сам город выглядел потухшим и безжизненным. Впоследствии супруги узнали, что унылая монотонность и суровый вид Венеции в тот период объяснялись ограничивающими законами, принятыми, когда Наполеон передал ее Австрии по условиям Кампо-Формийского мира. Тогда венецианцы были возмущены, они почувствовали себя преданными. При новой власти с берегов Лагуны исчезла радость жизни, которой они так славились раньше.

Хоть Люсьен и Александрина и не осмеливались признаться в этом, но они скучали. Холод и влажность пробирали их до костей, а из-за неспокойного моря передвигаться по городу, продуваемому северными ветрами, можно было только пешком. Время, проведенное в Венеции, показалось им наказанием за грехи.

Прошло три месяца с их отъезда из Франции. Пришло время вернуться домой, к детям. На сей раз они поехали другой дорогой, перейдя Альпы в Мон-Сени. Стоял февраль, было холодно и постоянно шел снег, но на родине их ожидал мороз иной природы

Прощание с Парижем

Едва супруги пересекли границу, интриги, о которых они старались позабыть, опять всплыли на горизонте. В Осере они встретились с генералом Лакуром, родственником Александрины, служившим при генерале Моро. Он рассказал, что Моро должны были судить за заговор с целью восстановить монархию. Не успел Люсьен вернуться в Париж, как повсюду уже начали ходить слухи о его участии в заговоре. Усердные агенты Фуше, как всегда, работали денно и нощно, не теряя ни единой возможности дискредитировать Люсьена, который был оскорблен подобными инсинуациями. Его негодование полностью разделяли Жозеф и, что явилось неожиданностью, сам Наполеон: он сухо заметил, что Люсьен не получил бы от заговора «никакой выгоды». С одной стороны, комментарий первого консула полностью оправдывал его брата, но с другой — мог быть интерпретирован как форма презрения, как будто Люсьен был ему верен только потому, что ему не хватало способностей для разработки серьезного плана действий. К тому же Наполеона как никогда раздражал не одобренный им брак — еще больше, чем до отъезда пары в Италию. Он поклялся, что никогда не назовет своей невесткой женщину, вошедшую в семью без его согласия.

Враждебность по отношению к Александрине возросла до того, что Наполеон заявил, что визиты Люсьена более нежелательны. Приближенные к Наполеону, особенно военные в начале своей карьеры, теперь тщательно избегали Люсьена и Александрину. Семья разделилась на две противоборствующие партии: те, кто наведывался в Отель де Бриенн, и те, чьей ноги там больше не бывало. Гортензия, дочь Жозефины, однажды пошла навестить их, когда консула не было в городе. Она была очень мила и любезна, в то время как сопровождавший ее муж Луи Бонапарт не произнес ни слова и едва сдерживал ярость.

Перед тем как жениться, по воле Наполеона, на Гортензии, которую не любил, Луи спросил совета у Люсьена. Тот ответил, что, соглашаясь на этот брак, Луи должен отказаться от всякого счастья, свободы и авторитета как главы семьи. Поначалу Луи согласился с братом и заверил его, что не станет жениться, но в конце концов уступил и впоследствии много раз раскаивался в том, что не послушал Люсьена.

По сравнению с пылко влюбленными друг в друга Люсьеном и Александриной эта пара, соединенная по приказу, выглядела совершенно несуразной. Разница между ними была колоссальной. Люсьен с грустью, хоть и без удивления, смотрел на явную дисгармонию, царившую в браке его младшего брата, и сделал вид, что не замечает никакого разлада. Он проводил Гортензию до кареты и тепло ее обнял, а та сказала: Теперь мы будем видеться часто, как я надеялась и желала долгое время. Однако, когда Наполеон — отчим и одновременно деверь Гортензии — узнал об этом визите, то резко отругал ее за демонстрацию своей искренней симпатии Люсьену и его жене и заставил ее пообещать, что она не будет больше общаться с ними. Луи не осмелился вмешаться, но, со своей стороны, не стал соблюдать приказ брата и вновь наведался в Отель де Бриенн, жалуясь на подчиненное положение, в котором держал его первый консул. Люсьен не стал напоминать ему, что предвидел, что брак окажется неудачным. Что до Гортензии, то они увиделись снова лишь спустя 20 лет.

Единственными женщинами из семьи Бонапартов, кроме Летиции, открыто поддерживавшими Александрину, были Жюли, жена Жозефа, которая — как она не преминула сказать Жозефине, — считала эту ссору не только печальной, но и опасной, и ее сестра Дезире, бывшая любовница Наполеона, а теперь жена генерала Бернадота. Сам он тоже повел себя как настоящий друг, и Дезире часто посылала своего сына Оскара играть с дочерьми Люсьена. А вот Элиза, которая заботилась о девочках после смерти их матери, теперь перечила Летиции и выступала за другую «партию».

Тем временем Наполеона все больше беспокоили возникавшие вокруг него заговоры, мешавшие его планам по полному захвату власти. Ему всюду чудились опасности, это превращалось в паранойю. Основываясь на полицейских рапортах, подготовленных Фуше и не лишенных неточностей и предвзятости, Наполеон решил, что герцог Энгиенский из династии Бурбонов, живший в Эттенгейме, недалеко от Страсбурга, участвовал в заговоре, в котором был замешан и Моро.

На рассвете 14 марта 1804 года герцога разбудил целый отряд драгун. Они объявили, что он арестован от имени Республики, и перевезли его сначала в Страсбург, а потом в Венсенский замок. Там его на скорую руку судили специально созванным военным судом. В этот момент Наполеону сообщили, что обвинения против герцога были беспочвенны. Жозефина пыталась переубедить его и проявить милосердие. Однако тут же появились новые сведения: стали говорить, что герцог готовился воевать против Франции в союзе с Англией, Австрией и Россией, как он сам сознался вовремя процесса. Хотя некоторые судьи изначально склонялись всего лишь к тюремному заключению, после двухчасового заседания единогласно был вынесен смертный приговор. Герцог просил о встрече с Бонапартом, но ему было отказано. Вместо этого его тут же отвезли на место казни — ров у стены Венсенского замка. Он достал из кармана конверт с письмом, в котором лежали женский локон и золотое кольцо, и протянул его одному лейтенанту. Командир взвода приказал ему встать на колени.

— Зачем? — спросил герцог.
— Чтобы умереть.
Тот ответил:
— Бурбоны встают на колени только перед Господом Богом.
Солдаты спустили курки. Было три утра 21 марта.

По всей Европе незамедлительно покатилась волна негодования. Особенно были возмущены курфюрст Бадена, поскольку герцог жил в его округе, и российский император, объявивший траур при своем дворе. Париж был ошеломлен, однако в целом все пусть с изумлением, но принимали свершившийся факт, к которому примешивался страх перед кровавым деспотизмом, все более укоренявшимся во Франции. Жозефина была глубоко потрясена, и вереница военных, советников, министров и генералов, пришедших на следующий день в Сен-Клу поздравить Наполеона, лишь усугубила ее состояние. Там были и Луи с Гортензией, но они хранили молчание. Фуше с удивительным даже для него цинизмом сказал, что это событие было «хуже, чем преступление — оно было ошибкой». Люсьен тоже был ошеломлен новостью о казни. Едва узнав о случившемся, он вошел в комнату своей жены и произнес: «Александрина, мы уезжаем! Тигр распробовал кровь на вкус».

Наполеон не сожалел о содеянном, но и для него то был непростой период. Он стремился упрочить свое положение, и это имело свою цену. Такой расплатой стало в том числе решение Люсьена уехать из Франции и обосноваться в Риме. Супруги начали всерьез рассматривать эту возможность еще несколько месяцев назад, и дурное обращение Наполеона лишь укрепило их в этой мысли. Теперь же смерть герцога Энгиенского делала отъезд еще более насущным. Мадам Ремюза, открыто осудившая поведение первого консула, описала его реакцию на окончательный разрыв с талантливым братом, случившийся незадолго до ареста герцога: «При этих обстоятельствах я имела случай увидеть Первого консула, отдавшегося одному из тех редких приступов волнения, о которых я говорила выше, когда он действительно казался затронутым эмоционально. Это произошло в Сен-Клукконцу вечера. Госпожа Бонапарт, у которой находились только господин Ремюзаия, с беспокойством ждала развязки разговора между двумя братьями. Она не любила Люсьена, но ей не хотелось никаких семейных скандалов. Около полуночи Бонапарт вошел в салон. Вид у него был подавленный, он упал в кресло и воскликнул проникновенным тоном: „Кончено! Я порвал с Люсьеном и прогнал его с глаз долой“. На просьбы госпожи Бонапарт он ответил: „Ты добрая женщина, что просишь за него“. Поднявшись, он обнял жену, положил тихонько ее голову себе на плечо, продолжая разговаривать и придерживая рукой эту голову, изящная прическа которой составляла контраст с печальным и расстроенным лицом госпожи Бонапарт. Консул рассказал, что Люсьен протестовал против всех его просьб, что он напрасно угрожал ему и взывал к дружбе. „Тяжело, однако,— прибавил он,— встречать в своей собственной семье подобное противодействие столь важным интересам. Придется мне изолировать себя от всех и рассчитывать только на себя. Ну что ж! Я буду довольствоваться собой, а ты, Жозефина, ты утешишь меня во всем“».

Как явствует из этого рассказа от первого лица (вне зависимости от того, насколько ему можно доверять), упрямство и независимость Люсьена привели первого консула в отчаяние. Он считал подобное поведение вызывающим и неприемлемым с политической точки зрения, ведь с его тонким умом и гордым характером брат мог бы, напротив, оказать ему огромную поддержку. Та встреча явилась точкой невозврата, не оставившей никаких шансов на примирение. Наполеон не намеревался принимать Александрину, ведь из-за нее Люсьен отверг выгодные матримониальные предложения, которые помогли бы ему расширить свою власть и обеспечить ее династическое продолжение.

Летиция делала все, чтобы сыновья заключили перемирие, и убеждала Люсьена в его необходимости. Наполеон же, вопреки всем обычаям, всегда хотел, чтобы все важные семейные решения принимала его жена, а не мать, хотя Жозефина все же всегда относилась к свекрови с должным почтением. В этот раз ей удал убедить мужа написать рекомендательное письмо на имя папы, о котором Люсьен давно просил: это сделало бы его неизбежный отъезд менее тягостным для всех. 13 марта 1804 года, во время краткого перемирия, которого удалось добиться благодаря Летиции, Наполеон написал папе: «Святейший Отец, сенатор Люсьен, брат мой, хотел бы провести какое-то время в Риме, дабы изучать древности и их историю. Прошу Ваше Святейшество принять его с присущей Вам добротой и не сомневаться в моем желании быть Вам угодным».

Письмо было сухим и коротким, и все же это было лучше, чем ничего. Наполеон с угрозой сказал Летиции, что Люсьену лучше было бы воспользоваться рекомендацией, потому что он более не отвечает за себя, если брат вдруг решит остаться во Франции. Ссора могла окончиться трагедией, которой никто не хотел. Казнь герцога явила миру жестокость Наполеона. Люсьеном овладел смутный страх физической расправы, и он стал торопиться с отъездом, назначив его на канун Пасхи 1804 года.

Слуги работали без отдыха, пакуя вещи. Впрочем, занимаясь бытовыми вопросами и подготовкой путешествия, супруги могли отвлечься от мрачной атмосферы, отравлявшей их последние дни в Париже. В довершение ко всему, к большому огорчению Люсьена, их верный друг доктор Паруас, сопровождавший его во многих поездках, был слишком болен и на сей раз не мог ехать в Италию. Вечером накануне дня отъезда коробки и сундуки, доверху набитые вещами, уже были погружены в четыре большие кареты, стоявшие наготове во дворе.

На рассвете ждали почтовых лошадей. Жозеф пытался отговорить Люсьена, но безуспешно. В ту ночь братья ходили взад и вперед по великолепной картинной галерее, собранной Люсьеном. Все произведения искусства должны были запаковать уже после отъезда хозяев. В просторных опустевших комнатах особняка их шаги отзывались гулким эхом, вызывая в памяти множество воспоминаний, которым суждено было навсегда исчезнуть в прошлом. Александрина сидела у камина. В залах, где в бытность Люсьена министром он давал балы и принимал выдающихся людей, вся мебель была укрыта тканью. Мадемуазель Софи, служанка Александрины, тоже грустившая об отъезде, который мог оказаться навсегда, все еще заворачивала ценные предметы под печальным взглядом хозяйки.

Когда Жозеф ретировался, супруги с тяжелым сердцем вышли из галереи и направились в спальню, надеясь отдохнуть хотя бы несколько часов перед выездом. Вдруг путь им преградил какой-то человек. Люсьен почувствовал, как задрожала рука Александрины, и на долю секунды его охватила надежда, что Наполеон предлагал ему остаться. Но то был всего лишь генерал Бернадот, воскликнувший: — Как же так? Вы заставляете меня входить тайком? Думаете, что сбежите, не попрощавшись, не дав мне убедить вас остаться? Вы не должны сдаваться. Кто выходит из игры, тот проигрывает. В конце концов, чего вы боитесь?

— За себя мне не страшно, но все куда хуже!
— О, эти козни Фуше! Они ничего не стоят. Я бы на вашем месте не стал никуда уезжать, дорогой Люсьен.
— Будь я на вашем, я бы тоже, ведь тогда мне бы не грозила братская война и все, что из этого вытекает.
— Что ж, если в этом заключаются ваши опасения, тогда езжайте… Но помните, повторяю вам, что кто оставляет свое место, теряет его.
— Нет, дорогой мой, мне здесь больше делать нечего. Ставки слишком высоки, и… Уставшая Александрина прервала их, тепло распрощавшись с генералом.
Смотря ей вслед, тот заметил:
— По крайней мере, можно сказать, что первый консул избрал прекрасный предлог, чтобы порвать с вами. Люсьен задумчиво кивнул. Ему часто приходило в голову, что красота его жены сыграла немалую роль в их несчастьях. Будь Александрина не такой эффектной, Жозефина могла бы проникнуться к ней симпатией и хотя бы попробовала убедить Наполеона не отпускать их. Тогда они могли бы объединиться с Жозефиной и помочь ей избежать развода, о котором первый консул задумывался все чаще, поскольку бесплодие его супруги становилось серьезной проблемой. Но, с другой стороны, потенциальный развод Люсьена стал бы идеальным законным алиби для развода Наполеона.

Однако сейчас все это уже было неважно. Люсьен так и не лег спать и проговорил с Бернадотом до рассвета, пока во дворе не раздался стук копыт подоспевших лошадей. Друзья тепло обнялись, им не суждено было увидеться вновь. Настало время отъезда. Семья в полном составе села в карету. Лица Люсьена и Александрины были настолько же мрачными, насколько в радостном настроении пребывали их дочери. Кортеж тронулся, проехал по медленно просыпавшемуся городу в то утро Страстной субботы, и выехал из города по направлению к югу.

---

Главы из других книг издательства на сайте журнала:

«Любовь и страсть в искусстве Возрождения»: глава из книги Ольги Назаровой
«Екатерина Медичи. История семейной мести»: глава из книги Марчелло Симонетты
Испанская живопись XV–XX веков: глава из альбома «Музей Гетти. Лос-Анджелес»
История хищения шедевров мирового искусства: глава из книги Гектора Фелисиано «Исчезнувший музей»
Кровавые тайны династии Медичи: глава из книги Марчелло Симонетта «Загадка Монтефельтро»
Саша Окунь. «Кстати…об искусстве и не только»
«Без ретуши. Советский стиль»: глава из книги Александра Васильева
История британского искусства от Хогарта до Бэнкси — глава из новой книги Джонатана Джонса
Филипп Даверио разрушает стереотипы в книге «Дерзкий музей. Длинный век искусства»