В издательстве СЛОВО/SLOVO вышла новая книга историка искусств и биографа великих коллекционеров Наталии Семеновой «Братья Рябушинские: из миллионщиков в старьевщики», собранная из уникальных архивных материалов, дневников и семейной переписки, многие из которых публикуются впервые.

История крупнейших предпринимателей Российской империи начала ХХ века могла бы лечь в основу захватывающей драмы. Из крепостных — в купцы, из предпринимателей — в богатейших банкиров и фабрикантов, меценатов и коллекционеров. Рябушинские сочетали в себе, казалось бы, трудно сочетаемое: традиции и новаторство, старообрядчество и интерес ко всему прогрессивному.

В своей книге Наталия Семенова сосредотачивает внимание на вкладе в отечественную культуру своих героев. Степан Рябушинский был пионером собирательства древнерусской иконописи, Владимир — страстным книжником и основателем общества «Икона», Сергей пробовал себя в скульптуре, сестра Лиза увлекалась работой по стеклу и переводила с итальянского трактаты Палладио, Евфимия заказывала росписи Валентину Серову и Мстиславу Добужинскому. Михаил был страстным коллекционером живописи и фарфора, Николай издавал литературно-художественный журнал «Золотое руно» и устраивал выставки современного искусства.

В рубрике «Книжное воскресенье» журнал Точка ART публикует отрывок из 7-й части, которая называется «На перепутье» и повествует о событиях 30-40-х годов ХХ века, когда жизнь и судьба семьи Рябушинских, оставив позади счастливую эпоху, неминуемо приближается к трагическому финалу.

Глава 3. «Мы все здесь значительно изменились»

Рождество и Новый год давно перестали что-либо значить для Михаила. Летоисчисление велось им от 10 мая 1919 года, когда он взошел на борт английского военного транспорта в Новороссийске. «Два этапа в жизни. До революции и после революции. Два „я“. Как будто разные люди, даже не родные между собою…».

«Все рушится кругом. Люди разбежались. У меня осталось ￡ 30. Ни работы, ни перспективы работы, — записал он в начале 1926 года. — Мои попытки продать обстановку и т. д. пока безуспешны. Утром обошел всех агентов по поводу дома. Вот уже три месяца как я не могу его продать».

После пяти лет относительного благополучия началась чехарда переездов. Квартиру на Пикадилли сменили две комнаты во втором этаже на перекрестке Oxford Street и Charing Cross Road: дешевый гостиничный номер, так называемая сервис флат. «Тяжелый был год для меня, все с начала до конца полетело, что я строил здесь за границей, и так все рухнуло, что вот прошло уже шесть лет и я все еще стою у разбитого корыта», — записал Рябушинский в канун нового, 1927, года. «Стараюсь по возможности сократить свои расходы. Приходится постепенно отказаться от бoльшего. <…> Убирался сам».

Жизнь его, по сути, мало чем отличалась от убогого существования сестер в Советской России. Единственная разница — свобода. «Мы здесь много счастливее, так как чувствуем себя вольными людьми. Но должен сознаться, что хлеб изгнания, хотя и добровольного, горек», — признавался брат Митя, который, несмотря на успехи на научном поприще, бедствовал. Рядом с Дмитрием Павловичем хотя бы была любящая жена, а менявший подруг Михаил Павлович чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Рассказывать о личной жизни было нечего. «Она тянется монотонно и нового пока ничего нет», — писал он сестрам, чьи письма проникнуты еще большей безысходностью.

«Вы на чужбине, Вас тянет сюда: мы же у себя на родине, — мы рабы; ведь, по правде сказать, ни у кого нет уверенности за свой угол, за завтрашний день». «Иногда ходим в синематограф, да и то редко; и больше никуда; все так обеднели, что никто не зовет». «Все какие-то скучные здесь; иногда мы говорим: „хоть бы опять революция наступила или какое-нибудь землетрясение приключилось“, а то так скучно. Ты, вероятно, смеешься, что мы соскучились по сильным ощущениям».

«Странное бы на тебя произвела впечатление публика в театрах: ни одного знакомого лица. Костюмы самые непарадные, особенно у мужчин. Масса женских голов в красных платках, от которых все улицы цветут, как маки. На улицах масса людей, как муравьев в муравейнике. Трамваев много и все битком набиты. Частных экипажей и автомобилей не существует уже давно, но вообще автомобилей много. Наемные с желтой полосою. Извозчиков мало. Одеты они не как прежде, на голове картуз и зеленый воротник. Милиция (полиция) одета в новую форму. Военные формы некрасивые. В общем, толпа серая. Женщины все с крашеными губами и напудренны ми носами».

«Наружно мы все постарели, обрюзгли, обносились; теперь донашиваем последние пиджаки. Скоро единственной одеждой будут фраки, которые теперь не имеют применения и потому, хотя и измяты, но кое у кого целы еще. Когда встречаешь кого-нибудь прилично одетого, то сейчас же приходит на ум мысль, что это иностранец или господин из какого-нибудь посольства», — дополнял безрадостную картину свекор Шуры.

Худо-бедно, но сестры служили и благодаря помощи «оттуда» умудрялись выживать. От отъезда, судя по письмам, их удерживала вера в Россию — должна же Родина освободиться от власти большевиков, и тогда им воздастся за добровольное заточение… С каждым годом надежды всё меркли. Первой засомневалась Надя, у которой, в отличие от Шуры, не было ни мужа, ни детей. «В России, пожалуй, делать нечего, и хотелось бы уехать, хотя, конечно, это для меня очень трудно сделать, — писала она Михаилу, давно считавшему, что им становится крайне опасно оставаться в Москве. — Здесь грядущие перспективы такие мрачные, там у Вас хоть можно дышать свободно. Я думаю, самый лучший способ — это было бы фиктивно выйти замуж за какого-нибудь иностранца».

Но брак с иностранцем вряд ли был бы правильным решением, так, во всяком случае, полагал «друг Ч.», уверенный, что это последнее, о чем следует думать Надежде Павловне. С другой стороны, просить о визе с фамилией Рябушинская (Шура все-таки была Алексеева!) было еще опаснее. Получался замкнутый круг.

Тем временем, рассказывали сестры, начались повальные аресты и нескольких знакомых арестовали за переписку с заграницей. «Вообще аресты и расстрелы процветают, хотя в более скрытой форме; вероятно, об этом у Вас не знают, — писала Надя. — Нужно все время быть осторожной. Слежка всюду очень большая, особенно придавили нэпманов. Под новый год арестовали тех, кто заказал себе столик в „Эрмитаже“; арестовывали тех, кто сидел в первых трех рядах театра, и т. д. и т. д. Слава Богу, попались главным образом евреи. Большей частью ссылали в Нарымский край или же милостиво в какой-либо провинциальный город». Вина за произошедшее с Россией, по мнению сестер, целиком лежала на евреях; их письма проникнуты таким махровым антисемитизмом, что неприятно цитировать отдельные пассажи.

На протяжении всего 1926 года Михаил обсуждал с Надей ее возможный отъезд. «Было бы хорошо, если бы ты перебралась сюда. Конечно, у тебя существует целый ряд „но“, главное, как ты писала в свое время, оставить одну Шуру, с которой ты прошла все эти годы невзгод. Потом — уехать в последний момент перед сломом и этим испортить свой рекорд и не быть использованной там, когда придет момент.

Не менее сложный мотив, как устроиться здесь, не имея возможности при сложившихся обстоятельствах рассчитывать на помощь. В то же время, единственная пока страна, где при желании всегда можно найти работу, это Франция, где одинокому можно прожить на ￡ 10 —12 в месяц. Возможная оплата (конторская) для женщины ￡ 4 —5 в месяц. Наши [сотрудники] еще теперь получают в тех местах, где служат, 1200 —1300 франков, т. е. ￡ 8 —9 в месяц, и живут, сводя концы с концами».

И хотя Михаил столько раз писал, что со своей специальностью она всегда устроится, опасение не найти место удерживало Надежду от отъезда. Даже Жене не удавалось рассеять сомнения сестры. «Эмигранты тут с каждым годом беднеют, но, с другой стороны, большинство нашло работу. <…> Мужчины, не владеющие языками, заняты на работах ручных, женщины — в шитье. <…> Тут во Франции мужчин мало, большинство перебито на войне и потому безработицы почти нет, но все дорожает, в особенности из-за политики Эрио; франк падает медленно, но постепенно. Все ждут падения Эрио и его политику ненавидят. Страна ведь очень буржуазная и любят только деньги. В общем страна богата, очень работящая, деньги все копят, начиная с рабочего, и единственное удовольствие и расход народа — это „бистро“, т. е. кафе с вином, но пьяных почти никогда не видно».

В Париже Женя поступила на курсы кройки и шитья и собиралась брать уроки у модистки, чтобы научиться делать шляпы. Устраиваться в одно из парижских ателье, в которых бывшие княгини работали вышивальщицами, а их красавицы дочери — манекенщицами (которых тогда называли манекен), Евгения Павловна не предполагала и на курсы пошла ради младшей дочки, пытаясь хоть чем-то порадовать умирающую от туберкулеза Ирочку. Теперь она довольно прилично шила и обшивала себя и старшую дочь. «Мы живем по-прежнему, я — „буржуазно“, т. е. не работаю, приспособилась к жизни и живу хорошо, имею даже две прислуги очень хороших», —писала Евгения Павловна сестрам, не предполагая, что через полгода скоропостижно скончается обожавший ее муж, а благополучию наступит конец.

«Умер Сергей Сергеевич Смирнов. Он был хороший, прямой, честный человек. Из всех наших он был единственный верный друг. Как страшна смерть. Неожиданно вырывает человека», —записал 8 сентября 1925 года в дневнике Михаил. Шесть лет спустя в дневнике появилась очередная печальная запись: «Женечка Смирнова, сестра, скончалась. Милая, славная, хорошая, с такой большой и спокойной волей. Сестренка родная, за последние шесть лет беспомощная из-за своей болезни, туберкулеза, в крайней нужде, беспокойная и разочарованная в детях, она переносила свое горе с такой веселой улыбкой, что невольно становилось стыдно за себя».

Сообщить Наде и Шуре о кончине сестры Михаил не смог. Еще в начале 1927 года «друг Ч.» вынужден был покинуть Москву, и налаженный благодаря ему канал переписки со своими перестал действовать. Три чудом дошедших до Лондона последних письма так и остались неперепечатанными.

«Без конца дождь. Холодно, сыро. Вчера вечером Б. В. Т. вернулся из Германии*. Сегодня завтракал с ним в „Савой Отель“. Он был в Баденвейлере, где мы были с ним два года тому назад. Виделся там со Станиславским, говорил, — записал Михаил Павлович 23 августа 1930 года. — В Баденвейлер приехала секретарша Стан., коммунистка, вероятно чекистка, но привязанная к Станиславскому. Она рассказала, что чека некоторое время тому назад пришла арестовывать Надю, сестру, при обыске нашли старое письмо Коки Мике, заодно арестовали Шуру, сестру и ее мужа Мику. Всех поместили в отдельные камеры в Бутырке. Весть эта ужасная тем более, что 12 лет как-то они ухитрялись не быть тревожимы чекистами. Господи да храни Надю, Мику и Шуру».

Всех троих арестовали в ночь с 17 на 18 июня. Отец Мики Владимир Сергеевич Алексеев узнал об этом рано утром, идя на репетицию «Богемы», —Константин Сергеевич, великий Станиславский, доверил обладавшему уникальной музыкальной эрудицией старшему брату разучивание оперных партий с хором и солистами в Оперной студии своего имени. Ни в студии, ни в театре о случившемся ничего не знали: Владимир Сергеевич исправно продолжал репетировать, а вечерами дежурить на спектакле. В дневнике ему только и хватило смелости записать: «настроение ужасное» и «одолевает тоска». 9 августа он пометил: «Микино рождение». Сидевшему в одиночке в Бутырской тюрьме сыну исполнилось 44 года.

Трагическое известие Станиславскому привезла Рипси: безмерно преданная ему секретарь Рапсимэ Таманцева, прототип Августы Менажраки — «дамы с властным лицом южного типа» из «Записок покойника» Михаила Булгакова. После очередного сердечного приступа Станиславский, как и два года назад, лечился на немецком курорте. Рябушинскому, видевшему его два года назад, он показался тогда крепким, живым, рассеянным стариком.

Мика Алексеев и Шура Рябушинская поженились летом 1911 года в Париже и с тех пор были неразлучны. Даже в Первую мировую, когда Мика был призван врачом, Шура работала на том же Западном фронте медицинской сестрой. Мика, Шура и Надя пошли по врачебной части: Мика был прозектором и заведовал моргом в Басманной городской больнице, Шура — микробиологом, а Надя — физиологом-химиком. В письмах родным сестры с ненавистью писали о советской власти, к которой за десять лет худо-бедно приспособились. На вопрос о политических убеждениях, как следует из протокола допроса, Надя ответила: «Соввласть восприняла как должное и работала в меру сил». Мика написал: «Политических убеждений не имею», а Шура — «Политические убеждения лояльные».

Станиславский хлопотал только за супругов Алексеевых — появление в прошении фамилии «Рябушинская» осложнило бы ситуацию. Найденное же при обыске письмо от Коки Алексеева, ближайшего лондонского приятеля Михаила Рябушинского, стало только поводом.

Главной целью конечно же были сестры Рябушинские, которых объявили главарями агентурной сети, а их квартиру в Харитоньевском переулке — резиденцией англичан. То, что сестры переписывались с заграницей, надо было еще доказать, а то, что они бывали на приемах в английской миссии, а секретарь миссии Чарнок заходил к ним на чай и на блины, отрицать было невозможно.

Арест супругов Алексеевых и Надежды Павловны совпал с «делом Промпартии» — «контрреволюционной вредительской и шпионской организации», связанной с парижским «Торгово-промышленным и финансовым союзом», председателем Лондонского отделения которого был Михаил Павлович Рябушинский. Неудивительно, что их троих выделили в отдельную группу, предписав строгий режим содержания в одиночках — без передач, прогулок и библиотеки.

В первый раз Станиславский обратился к Енукидзе, еще будучи за границей, а по возвращении продолжил хлопоты. «Племянник мой, я в этом ручаюсь, а также его жена — люди не антиправительственные, и меня не покидает тяжелая тревога за них как за честных граждан.<…> Очень прошу Вас передать всем, от кого зависит, мою просьбу ускорить дело освобождения их под мое поручительство, — умолял Константин Сергеевич. — Так как я уже обращался к Вам по этому вопросу и, может быть, этим утруждаю Вас, то не найдете ли возможным передать мою просьбу Иосифу Виссарионовичу, с которым мне из-за моей болезни не представится близкого случая увидеться и переговорить». Арест племянника и его жены трагическое недоразумение — они не могут быть виноватыми в преступлении. «Спасите их, детей, всю семью больного, исстрадавшегося брата. <…> Может быть, мне окажут доверие и выдадут их обоих — на поруки. <…> Облегчите, если можете, ужасный гнет моей души. Он давит и не дает жить», — молил народный артист Республики Константин Станиславский. Писал он и зампреду ОГПУ Ягоде, прося смягчить участь арестованных или хотя бы не разлучать мужа с женой, а если они будут высланы, то позволить им ехать до места назначения за его счет, а их детей, Татьяну и Сергея, внучатых племянников, находящихся на его иждивении, не высылать.

«Разговор с Костей. Его обошли, все погибло», — записал в дневнике 24 января 1931 года отец Мики. 20 апреля 1931 года всех троих приговорили к 10 годам лагерей и конфискации имущества. «В один лагерь можно послать», —милостиво начертал на постановлении прокурор, но 11 мая Мика, Михаил Владимирович Алексеев, скончался в Центральной тюремной больнице. Его тело со следами побоев было передано отцу и дяде.

Десять лет назад Станиславский не сумел спасти родного брата, расстрелянного в Крыму вместе с тремя сыновьями. Не помогли его звания и правительственные награды и теперь. В мае Надю и Шуру доставили на Попов остров, в пересыльно-распределительный пункт Соловецкого лагеря: два десятка деревянных бараков, оплетенных колючей проволокой, —названный одним из заключенных Соловецкого лагеря принудительных работ Особого назначения (СЛОН) самым проклятым на всем земном шарe мeстом.

«Сегодня от Т. из Берлина получены тяжелые сведения из Москвы, привезенные Очкиным. Мика умер от цинги в тюрьме. Надя и Шура на Соловках. Господи да Охрани их», — записал в дневнике 30 апреля 1932 года Михаил. Очередные сведения о судьбе сестер дошли до него только летом 1936 года, но насколько они были точны, подтвердить никто не мог. Шура якобы умерла от туберкулеза, а Надя при попытке побега с каким-то человеком была поймана — тот успел скрыться, а Надя была расстреляна.

На самом деле потомственные почетные гражданки, происходящие «из семьи известных русских миллионеров промышленников Рябушинских (ныне белоэмигрантов)», 20 сентября 1937 года были приговорены тройкой НКВД Карельской АССР к высшей мере наказания. «Отбывая срок наказания в ББЛАГе, з/к Рябушинская неоднократно отмечена во враждебности к Соввласти. Радуется всяким осложнениям в международных взаимоотношениях СССР с капиталистическими государствами. С нетерпением ждет войны, поражения Красной армии и реставрации капитализма в СССР. Находясь в лагере, имела нелегальную связь с заграницей, в частности, со своими родственниками. Часто восхваляет порядки и жизнь царской России. Работая в качестве врача-ординатора в лазарете ББК, терроризировала всю лаз. обслугу, относилась к ней свысока, с пренебрежением, обзывая всех дураками, идиотами и болванами. Лагадминистрацией охарактеризована отрицательно», — говорилось в обвинении.

Бактериолог Александра Павловна Алексеева была расстреляна на станции «Медвежья Гора» в урочище Сандармох (Карелия) 3 октября, врач-ординатор Надежда Павловна Рябушинская — 29 октября.

---

Братья Рябушинские: из миллионщиков в старьевщики / Наталия Семенова. — М.: Слово/Slovo, 2023. — 424 с.: ил.

---

Главы из других книг издательства на сайте журнала:

«Искусство и флора. От Аканта до Яблони»: глава из книги Ольги Козловой
«Екатерина Медичи. История семейной мести»: глава из книги Марчелло Симонетты
Испанская живопись XV–XX веков: глава из альбома «Музей Гетти. Лос-Анджелес»
История хищения шедевров мирового искусства: глава из книги Гектора Фелисиано «Исчезнувший музей»
Кровавые тайны династии Медичи: глава из книги Марчелло Симонетта «Загадка Монтефельтро»
Саша Окунь. «Кстати…об искусстве и не только»
«Без ретуши. Советский стиль»: глава из книги Александра Васильева
История британского искусства от Хогарта до Бэнкси — глава из новой книги Джонатана Джонса
Филипп Даверио разрушает стереотипы в книге «Дерзкий музей. Длинный век искусства»