12 сентября в KGallery открывается выставка Зинаиды Серебряковой — удивительной художницы, талант которой ярко проявился во всех жанрах, какими бы она не занималась — пейзаже, бытовых зарисовках, портрете, ню.
Более 70 работ из частных собраний Ленинграда и Петербурга в полной мере раскрывают все этапы ее творческой биографии, но, кроме того, рассказывают об удивительной судьбе.
В экспозицию вошли не только работы, выполненные в технике масляной живописи, пастели, темперы, но также акварельные и карандашные рисунки, наброски и письма.
Именно о них редакция Точка ART поговорила с сотрудником галереи, первым советским искусствоведом, которому удалось получить возможность общаться с художниками-эмигрантами и писать о них, Юрием Модестовичем Гоголицыным.

Татьяна Ильина: Юрий Модестович, на выставке Вы представите часть Вашей личной переписки с Зинаидой Евгеньевной Серебряковой. При каких обстоятельствах Вы с ней познакомились и в чем состояла цель Вашего общения?

Юрий Гоголицын: Когда в 60-е годы я поступил в аспирантуру Исторического факультета ЛГУ на кафедру Истории искусств, я выбрал себе достаточно неоднозначную и непопулярную для того времени тему — «Русские художники-эмигранты». Преимущественно все они были выходцами из Петербурга, что мне очень подходило. Занимался я ею очень плотно — разыскивал своих героев по всему свету, пытался понять чем они занимаются в эмиграции. Кроме того, меня очень интересовал вопрос, кто из них остался русским художником, а кто превратился во французского, японского, американского… Потому что многие из них становились «перевертышами», надо было приспосабливаться.

Татьяна Ильина: Тогда уже разрешили общаться со всеми бежавшими от революции за границу?

Юрий Гоголицын: Уже была хрущевская оттепель, но чтобы получить разрешение заниматься выбранной темой, меня протащили через партком университета, через КГБ на Литейном проспекте, взяли с меня расписку, что я не буду ничего разглашать. Мне разрешили вести переписку, но вся она проходила цензуру, с нее снимались копии.
А вот когда была готова диссертация, мне объявили, что никакой защиты не будет, и что тема эта нашей культуре не нужна.

Татьяна Ильина: А как так вышло, что Вам вообще разрешили ею заниматься? Как на кафедре относились к этим не совсем «комфортным» исканиям аспиранта?

Юрий Гоголицын: Мой покойный дядюшка был приятелем Владимира Ильича Ленина в эмиграции — во Франции, на Капри… И за моей спиной была ширма. В силу стечения обстоятельств мне дали возможность переписываться.
Заведующий кафедрой меня отговаривал заниматься этой темой, но я не мог — я из старой петербургской семьи, в которой Серебряный век очень ценился, мои родственники лично знали многих представителей этого периода, собирали коллекции художников, и я чувствовал ответственность продолжить эту традицию.

Татьяна Ильина: Как шла Ваша работа? С кем Вам удалось познакомиться?

Юрий Гоголицын: Раздобыть информацию было почти невозможно. Все материалы находились на спецхране, но мне дали доступ. Я начал переписываться с семейством Бенуа, Зинаидой Серебряковой, ее детьми, которые остались в Советском Союзе. Все они давали наводки на тех, кто интересуется этой темой заграницей: я общался с молодым английским исследователем, который оканчивал университет в Англии и изучал русский Серебряный век, затем на меня вышел крупный парижский коллекционер русского искусства, а однажды сама Зинаида Евгеньевна порекомендовала меня своему знакомому русскому искусствоведу, в 1926 году переехавшему в Англию. Им оказался автор первой на то время книги про петербургских художников «Мира искусства» Ефим Израильевич Шапиро. Позже мы с ним много раз встречались, разговаривали, и он всегда сочувственно говорил мне, что моя диссертация никогда не будет допущена к защите, но это прекрасно, что я общаюсь с художниками, потому что их тяготит разлука с родиной.
Он связал меня с целым рядом наследников эмигрантов, например, с племянницей Александра Евгеньевича Яковлева — самого богатого и успешного русского художника в Европе. Она владела журналом Vogue и была замужем за французским виконтом. У нее был потрясающий архив, из которого она присылала мне много фотографий.
Однажды, когда Зинаиде Евгеньевне надоели мои расспросы, а надо сказать, что я старался избегать глупых вопросов, поскольку за каждый мне необходимо было отчитываться, она резко ответила, чтобы я связался с Василием и Верой Шухаевыми, которые, по ее словам, уже отсидели свой срок на Магадане и могут мне все рассказать.

[Not a valid template]

Татьяна Ильина: Известно, что Зинаида Евгеньевна при очень тяжелых обстоятельствах уехала из страны — погиб муж, она осталась с четырьмя детьми и больной матерью без средств к существованию и заказов. Но при этом официально никогда не упрекала Советскую власть. Как она восприняла революцию? И приняла ли?

Юрий Гоголицын: Не приняла и до конца своей жизни не могла называть Ленинград Ленинградом. Отговаривала сына Александра сюда ехать.
Но вынуждена была много работать, писала портреты на заказ. Вот перед Вами висят четыре портрета (прим. ред.: на выставке в KGallery). Три из них — заказные, а один — ее автопортрет для себя. И если в них вглядеться, то станет ясно, как и зачем она работала в те годы.

Татьяна Ильина: Изменилось ли состояние ее дел во Франции? Что она писала о своей жизни за «занавесом»?

Юрий Гоголицын: Она присылала мне много фотографий, рассказывающих о ее работе за границей, и я понял, что она не очень сильно удалилась от того, что делала в России.
В 1932 году она выставлялась в Брюссельском Дворце искусств с русскими художниками эмигрантами, среди которых был Мстислав Добужинский, Сергей Судейкин и другие. На выставке к ней подошел бельгиец, богатый нефтепромышленник, и заказал для себя семейный портрет, а затем следовал долгий удачный период в ее творчестве — он сделал большой заказ для своего дома и оплатил ей долгое путешествие в Марокко. За эту поездку она выполнила для него около 250 работ. Ей приходилось уговаривать женщин и мужчин позировать, а они — мусульмане, им категорически этого не позволяла вера. Поэтому Серебряковой нужно было делать зарисовки быстро. Она их умело уговаривала, платила и не халтурила. Такой работоспособной женщины я не только в России, даже в Европе не встречал!
Этот ее цикл трижды показывался целиком или кусками на выставках во Франции, Бельгии, запрашивала его и Америка.
Позднее она мне писала, что хоть жизнь ее прошла очень неудачно, но самыми важным периодом были как раз эти годы поездки на Восток.

Татьяна Ильина: Чувствовала ли она себя во Франции своей?

Юрий Гоголицын: Она была достаточно замкнутым человеком, часто даже не посещала выставки, которые ей устраивали, не участвовала в развеске. Из трех своих выставок в галерее «Шарпантье» в Париже она посетила только одну. Меркантильный характер этих мероприятий ее сильно угнетал. Кроме того, она избегала некоторых художников, даже тех, с которыми дружила в Петербурге. Не любила дягилевского танцовщика Сергея Лифаря, портрет для которого создала на заказ. Очень переживала за коллекцию Сергея Дягилева, которая попала в его руки и распродавалась повсюду.

Татьяна Ильина: Как Вы думаете, почему Серебрякову никогда не увлекали авангард, футуризм, и она переживала, что классические формы искусства перестают интересовать публику?

Юрий Гоголицын: На тему авангарда не она одна переживала. Очень переживал Александр Бенуа, Мстислав Добужинский, я переписывался с его сыновьями. Василий Шухаев совсем гневно ругался на этот счет. Молодой художник-эмигрант — Семен Лисим, учившийся у авангардистки Александры Экстер, писал мне, что не может в своем творчестве избавиться от бездушного авангарда, он душит его.
Что же касается самой Серебряковой, ее картины простые, потому что она сама простая. В отличие от многих других, она была искренней, а для искусства искренность — редкое качество.

Татьяна Ильина: Какие черты Серебряковой как художника и как человека Вы бы могли выделить как наиболее значимые?

Юрий Гоголицын: Прежде всего, то, что она, как очень немногие эмигранты, осталась русской в чужом мире. К чему бы она ни обращалась, для нее Петербург, его наследие, его культура были главными темами жизни и переживаний.
Кроме того, ценно то, что она как художник чувствовала и могла понять чужого человека, прекрасно писала натуру европейской женщины, а ее портреты были очень театрализованными и наполненными ритмом и музыкальностью, чего не смогли, на мой взгляд, добиться ее современники.

Татьяна Ильина: Как Вы считаете почему, после легитимации ее творчества в Советском союзе, три выставки, организованные в Москве, Ленинграде и Киеве, произвели фурор? Почему советская публика приняла ее?

Юрий Гоголицын: В 1962 году в Эрмитаже успешно прошла выставка работ Пикассо, благодаря этому был открыт третий этаж музея в качестве выставочного пространства для импрессионистов. В это же время появились художники нового авангарда… Все «наелись» соцреализма с его колхозниками и колхозницами. Творчество доброй и искренней Серебряковой было принято как понятное и близкое.

[Not a valid template]