«Бы», Театр «Практика», автор и режиссер — Дмитрий Соколов, художник — Евгения Гаташ. Премьера состоялась 28 апреля 2017 года.

Как известно, история не терпит сослагательного наклонения. Тем не менее, в надежде заглушить боль неверных жизненных решений, люди фантазируют зачастую целые миры — идеализированные вселенные, где уже проведена работа над ошибками и в жизненном тесте выбран правильный вариант. Своеобразный способ преодоления психологической травмы. Но меняют ли что-то эти иллюзии в исходной реальности?

Спектакль Дмитрия Соколова «Бы» с брусникинцами — трагическая фантазия, заключенная в красную, почти богомоловскую светодиодную рамку (очевидно сходство с более поздними «Тремя сёстрами» и «Преступлением и наказанием»).

Сюжет спектакля завязан вокруг матери (Людмила Трошина) и ее сына. Она фантазирует, что бы было, если бы ее сын был жив. Она убедительно рассказывает не происходившую на самом деле историю взаимоотношений с единственным важным для нее человеком. И всякий раз ее фантазия заходит в тупик: каждое измышление не приводит к счастливому финалу, а, наоборот, только еще больше отравляет жизнь героини.

Начатая в одной смысловой точке и имеющая несколько вариаций развития история выделяет последовательно четыре образа-гештальта: гламурный гей-«москаль» (Данил Газизуллин), ботаник из екатеринбургского университета (Сергей Карабань), тунеядец и пьяница (Игорь Титов) и умственно отсталый ребенок (Михаил Плутахин). Каждый из них — несуществующий облачный призрак, плод воображения воспаленной материнской совести, не заслужившей ни покоя, ни, тем более, света.

Все начинается со статичной мизансцены, где к уже внутренне заряженной на горе и слезы Надежде за день до дня рождения приезжает ее сын Сережа. Они оба несчастны, но по-своему: мать живет одна, скучает; сын вдалеке от дома погружен в экзистенциализм и необоснованное для матери увлечение французским языком. А новость об однополой женитьбе — землетрясение в ровной жизни Надежды. Ментальное расстояние между ними не позволяет произойти и физическому контакту персонажей. Серёжа отгорожен тюремной решеткой/дверью лифта, словно заклинившей, а в моменты сценической «свободы» не может прикоснуться к матери, как будто ее окружает непреодолимый невидимый барьер реальности.

За выхолощенной актерской игрой (на этот раз не богомоловской, нет) проступает не очень тонкая, но действенная игра слов. И смех, и удивление, и недовольство вырисовываются «нехотя». Но эмоциональная леность компенсируется резким, полудеревенским грубоватым юмором. Произносимый текст в силу испещренности жаргонизмами — наиболее влиятельный элемент в первом «бы».

Внезапно происходит смена актера, а сюжет с необъяснимой плавностью перетекает в новый виток. Каждая фантазийная история о сыне доходит до пика эмоциональных возможностей героини, за которым, как в хоккее, следует команда драматурга о смене игроков, и в темное неуютное пространство просачивается новый образ несуществующего ребенка. При этом, «отработанный материал» — предыдущий герой мечтаний Надежды — так и остаётся на сцене, как мерцающий след, то притягивающий внимание, то совсем нейтрализующийся. Иллюзорность же созданного мира влечёт за собой и условность интерьера: ни одного натуралистического предмета, только холодные металлические очертания привычных, обычно осязаемых вещей: сыра, доски для резки, ножа, которыми хладнокровно орудуют персонажи.

[Not a valid template]

Вторая попытка создания эталонного потомка продуцирует послушного, но иногда способного спорить мальчика-отличника с превосходным знанием пионерских стишков о дедушке Ленине. Все бы ничего, если бы он не собирался эмигрировать в Канаду вместе с ненавистной матери женой. Снова потрясение, снова смена образа.

Раз Надежду не устраивал милый робкий маменькин сынок, драматург предлагает ей противоположность — жестокого пьяницу, бегающего за каждой юбкой и плодящего внебрачное потомство. Оппозиционирование в спектакле проходит не только как различие в характерах четырех типах сыновей, но и как реакция матери на философию и мировоззрение своего ребенка. Ее мысли и желания с упрямой настойчивостью контрастируют с планами и целями сыновей: одного хочет выгнать из дома, другого, наоборот, намертво привязать к себе.

До сих пор, каким бы ни был семейный макроклимат, не вставала проблема права на жизнь. Неизбежные трагедии трёх довольно ясных типов сыновей не оспаривали возможности их существования и оставляли за ними возможность распоряжения собственными судьбами. В последней же истории Надежда неправомерно берет этот вопрос в свои руки. Ее чадо — умственно отсталый ребёнок, места которому в сложном неприветливом мире нет (так думает Надежда). Его убийство она представляет если не благом, то наименьшей из зол. Одно единственное бесповоротное решение перечеркивает психическое равновесие, определяя всю последующую жизнь героини как адские муки в попытках реинкарнировать дорогое сердцу сокровище хотя бы в мечтах.

Финал переворачивает все действие, поскольку только с появлением «другого», «непохожего» сына в черной траурной водолазке, который существует без слов и практически без звуков, выявляется причина всей истории в сослагательном наклонении. «Предлагаемые обстоятельства» до последнего скрываются от зрительского глаза. Пламя интриги поддерживается внутренней трагедией героини, чье лицо надело мокрую маску слез еще до выключения света в зале.