Максим Диденко — один из самых ярких режиссеров нашего времени. Безупречно владеющей формой, он способен работать, кажется, в любых жанрах и с актерами любых школ. Бесстрашный экспериментатор с тонким чувством юмора, он сегодня — режиссер, востребованный не только на родине, но и зарубежом.

Редакция Точка ART встретилась с Максимом Диденко и поговорила о премьерном лондонском спектакле «Девушка и смерть», посвященном роковым зигзагам фатума в судьбе артистки Валентины Караваевой, театральных экспериментах и непростых взаимоотношениях с Чеховым.

Екатерина Танченко: Ваша режиссёрская биография впечатляет обилием самых разных форм театральности: были и акции, и перфомансы («Я здесь»), и мюзиклы («Беги, Алиса, беги», «Цирк»). Ещё иммерсивные спектакли («Чёрный русский», «10 дней, которые потрясли мир»), спектакль в формате виртуальной реальности («Клетка с попугаями») и даже интерактивное онлайн-шоу («ASMODEUS»). Кроме того, вы любите самостоятельно сочинять жанры к собственным спектаклям: кибернуар, «программа совместных переживаний», чёрная клоунада. Как вы объясняете для себя этот факт? Такой принцип работы помогает вам преодолеть конвенциональность театральной культуры или заранее готовит зрителя к восприятию нового опыта?

Максим Диденко: Обычно обозначить жанр просит, прежде всего, руководство театра. Ему нужно, чтобы зритель понимал, куда он идёт. От меня требуют определения, а я, в свою очередь, изобретаю что-нибудь смешное: так, чтобы это более-менее отражало суть того, что происходит на сцене. Всякий раз это определение достаточно условно. Оно, скажем, является попыткой описания происходящего, но в полной мере сути не отражает. Что касается концепции жанра вообще, то она настолько узка, настолько в современном мире малоактуальна, что использование жанра в чистом виде я для себя не вижу возможным. Все те мюзиклы, которые я сделал, на самом деле никакие не мюзиклы. В границах тех жанровых характеристик, которые существуют, мне никогда не удавалось удержаться. Жанр для меня — вектор намерения, в котором создаётся тот или иной спектакль; маркер, который обозначает направление нашего движения. Условный «дорожный знак».

Екатерина Танченко: Жанр вашей премьеры — спектакля «Девушка и смерть» — обозначен как «романтический некрореализм». Очевидно, это навеяно трагизмом судьбы Валентины Караваевой — всеми забытой советской актрисы, которой и посвящена эта работа. Что для вас оказалось самым привлекательным в этой истории с режиссёрской точки зрения?

Максим Диденко: Точка смерти, конечно же. То, как героиня погибла. Так мы этот спектакль и сконструировали, так я воспринял эту историю. У нас от точки смерти раскручивается сюжет её жизни. «Романтический» — в силу самого повествования, «некро», поскольку смерть — точка отсчёта. Ну а «реализм» оправдан фактами её биографии.

Екатерина Танченко: Знаю, что эта постановка стала результатом вашего первого сотрудничества с Алисой Хазановой и Алексеем Розиным. К тому же — в Лондоне. Есть ли принципиальные отличия между выпуском спектакля на родине и за рубежом?

Максим Диденко: Есть, и они колоссальные. Но всякий раз эти отличия определяются какими-то очень конкретными факторами. Обобщить мне достаточно сложно. В данном случае, мы делали спектакль на русском языке в Англии: выехали из Москвы, в которой интенсивная общественная жизнь вокруг всех нас кипит, и находились как бы в экспедиции. Были маленьким русскоязычным островком внутри совершенно другого мира и чувствовали себя такими Валентинами Караваевыми в эмиграции в течение месяца. В каком-то смысле занимались абсолютно «домашним» театром: сами ездили на блошиный рынок выбирать реквизит для спектакля, сами снимали видео для инсталляций. Абсолютный «handmade theatre». В этом, конечно, и заключается главное отличие от того, чем каждый из нас занимается здесь, — в совершенно иных, новых для всех предлагаемых обстоятельствах.

Екатерина Танченко: А где вы себя комфортнее чувствуете: в реалиях репертуарного театра или каких-то коммерческих проектов?

Максим Диденко: Комфортнее всего я чувствую себя рядом со своей женой.

Екатерина Танченко: Это хорошо (Смеюсь). Значит, вы удачно женились.

Максим Диденко: Надеюсь, что это не самообман.

Екатерина Танченко: Расскажите подробнее об устройстве сценического пространства: как возник этот большой куб-трансформер, который как бы и квартира, и кабинет, и автомобиль, и даже воплощение сознания? Вот этот образ глобальной камеры, с разных точек иллюстрирующей актрису Хазанову в роли актрисы Караваевой — идея сценографа Гали Солодовниковой или продукт сотворчества?

Максим Диденко: Наш диалог с Галей породил эту коробку. Мы общались — и придумали. С учётом каких-то моих комментариев. Но, конечно, во многом — Галя. Она же художник-постановщик. Вот этот куб — коробка сознания, в которой каждый из нас находится и никак не может из неё выбраться. Эта коробка — наш внутренний мир или наше тело, может быть, даже гроб. Мне кажется, там заложено множество трактовок.

Екатерина Танченко: Герой Алексея Розина — персонаж загадочный: то он возлюбленный Машеньки — героини Валентины Караваевой из одноимённого фильма, то вполне реальный английский атташе — муж самой Караваевой, то мистическое, безымянное существо в маске палача, озвучивающее вслух самые неприятные мысли актрисы… Он для вас кто? Каким вы его себе изначально придумали?

Максим Диденко: Он — никто. Его на самом деле нет. Он олицетворяет собой проекцию сознания Валентины Караваевой, которая предстаёт перед ней в момент смерти. Алексей Розин — мираж, зеркало, в которое героиня смотрится в конце своей жизни.

Екатерина Танченко: В спектакле, как и в жизни самой героини, границы между миром кино и повседневностью несколько размыты. Повествование скорее напоминает бессвязный, алогичный поток сознания. Вы намеренно отказались от ясности нарратива и обязательств рассказчика? Почему?

Максим Диденко: Да, намеренно. Вначале Валера (прим. ред. — драматург Валерий Печейкин) написал пьесу, в которой всё было очень ясно, и я убедительно попросил его так больше не делать, а наоборот — оставить больше пространства для вольных интерпретаций, написать скорее поэтическое произведение. История Валентины Караваевой известна не очень большому количеству людей, но мне кажется, что этот не спектакль только о ней, а в принципе — о человеке: о человеке в момент его смерти. Судьба Караваевой в данном случае — просто уникальный пример стойкости и трагизма.

Екатерина Танченко: В тексте, созданном драматургом Валерием Печейкиным специально для постановки, есть лейтмотив чеховской «Чайки». Как вам кажется, почему горькие неудачи Нины Заречной и Кости Треплева до сих пор волнуют актёрские души и становятся трагические рифмой к их собственной судьбе?

Максим Диденко: В данном случае мы оттолкнулись от биографического эпизода из жизни самой Караваевой. Когда ей было восемь лет, она тяжело болела. Чуть не умерла. Ей тогда мама принесла книжку пьес А.П. Чехова, и она влюбилась в героиню «Чайки» Нину Заречную. Прочитав эту пьесу, она и захотела стать актрисой. Написала письмо Сталину. Ей ответили из его канцелярии и выдали стипендию. Потом поселили в общежитии. Она приехала в Москву, начала учиться. И всё это время мечтала исполнить роль Заречной. Так случилось, что единственная роль, которую она сыграла после роковой аварии, изуродовавшей её лицо, была Нина Заречная в Театре им. Моссовета у Завадского. Есть целая куча видеозаписей из её квартиры, где она, будучи уже очень старой, читает монолог Нины. Поэтому мне кажется, что эта параллель с Чеховым вполне органична. Драматург не добавлял её извне. Монолог стал драматичным лейтмотивом жизни.

Екатерина Танченко: Недавно была в Гоголь-центре на автобиографическом спектакле Владислава Наставшева «Спасти орхидею». Там тоже есть вполне осязаемая параллель с Чеховым: русский рижанин Наставшев видит себя Костей Треплевым.

Максим Диденко: Моя бабушка — театральный режиссёр, и она в 70-е годы поставила «Чайку». Этот спектакль шел в театре 30 лет. Актриса, которая сначала играла Заречную, за это время превратилась в Аркадину. Я эту постановку видел около 30-ти раз, если не больше. С каким-то невероятным количеством актёрских составов. Знаю эту пьесу наизусть еще и потому, что в театральном институте, когда я учился у Григория Козлова, играл Треплева. Я эту пьесу очень хорошо знаю. Поэтому страшно сопротивлялся присутствию Чехова в тексте Валеры Печейкина. Просто не могу уже слышать этот язык. Его было слишком много в моей жизни. Но в итоге мы нашли более-менее симпатичный вариант симбиоза текстов, как мне кажется.

Екатерина Танченко: В своих интервью вы несколько раз говорили о том, что хотели бы попробовать себя в кино. Отчасти, это видно и по вашим театральным работам, для которых мультимедиа-технология — это неотъемлемое средство художественной выразительности. По-прежнему хотите снять фильм или нашли для себя иные, более универсальные виды, формы искусства?

Максим Диденко: Я решил начать с веб-сериала. Мне кажется, это замечательный формат, поскольку интернет позволяет вести себя достаточно свободно. Один такой мы как раз готовим. Написали уже 3 серии. Но я ничего вам больше об этом не расскажу, потому что деньги опять закончились. Когда выйдет — неизвестно. На территории кино так происходит довольно часто, к сожалению. Это очень деморализует.

Екатерина Танченко: Это касается и полнометражного кино?

Максим Диденко: Мы с моим другом Колей Дрейденом дважды запускались с полными метрами. Потратили на это какое-то ужасающее, на мой взгляд, количество времени, но закончилось всё почти ничем, точнее — не закончилось выпуском фильма. Во второй раз мы сняли 7-миминутные пилоты, и деньги закончились. В этом смысле в театре, конечно, намного легче: дистанции обозримее. Чтобы снимать как Ридли Скотт «Бегущий по лезвию» 10 лет — нужна какая-то невероятная воля, внутреннее терпение. А я, вынужден признаться, ужасно нетерпелив. Поэтому занимаюсь съемками параллельно всему прочему: с надеждой, что однажды это обретет силу и случится.

Екатерина Танченко: Если бы вам предложили два исхода: долгую жизнь в безвестности, как у главной героини вашего спектакля Валентины Караваевой, или раннюю смерть на пике славы, что бы вы предпочли?

Максим Диденко: Я бы остался где-то посередине. Смерть в безвестности мне уже не грозит. Поэтому любой категорический ответ был бы лукавством. Мне скоро 40 лет, и я немножечко известен.