Издательский Дом Мещерякова представляет новую книгу «Венский гений Эгон Шиле» — впервые изданный на русском языке роман об австрийском художнике-экспрессионисте Эгоне Шиле от английского писателя Льюиса Крофтса.

Протеже и близкий друг великого Густава Климта, Шиле стал одной из самых обсуждаемых и интереснейших фигур в истории искусства XX века. Жизнь Шиле была соткана из противоречий. Он с трудом поступил в Венскую Академию изобразительных искусств и со скандалом ее покинул. То жил на гроши, продавая в подворотнях свои эротические рисунки, то выставлялся в крупнейших галереях Европы. Он то менял натурщиц и любовниц как перчатки, а то вдруг решал стать добропорядочным семьянином и отцом. В 1918 году до Вены добрался беспощадный испанский грипп. Эгон Шиле умер, когда ему было всего 28 лет.

В своей книге Льюис Крофтс обстоятельно и красочно рассказывает историю жизни Шиле от самого его рождения до мучительной смерти от испанки в очень молодом возрасте. Это художественно воссозданная и полная подробнейших деталей биография экспрессиониста, который, несмотря на скоропостижный уход, оставил после себя впечатляющее наследие — около 400 картин и почти 3000 рисунков.

В рубрике «Книжное воскресенье» журнал Точка ART публикует фрагмент главы «Дедал», которая рассказывает об «остросюжетной» учебе Шиле в Венской Академии и его исторической встрече с Густавом Климтом.

За завесой имперской роскоши город вонял, разбухший от собственного убожества. Эгон подолгу смотрел из окна своей комнаты на бульвары, по которым взад-вперед ездили экипажи, слушал стук лошадиных копыт по булыжнику и гравию, звонкое цоканье дамских каблуков. С этого наблюдательного пункта он научился отличать высокие шляпы местной аристократии от небольших шляпок рабочих, деловитую походку врачей от неспешного шага юристов. Конторские клерки, прислуга, домашние работники торопливо пробегали мимо, останавливая хозяев, чтобы задать вопрос и умчаться с ответом. На этом пятачке Вены, видимом ему из окна, жуя хлеб с колбасой и примечая каждый типаж, который шаркал, ковылял, шагал, маршировал мимо его дома. После полудня выходил на улицу и он сам. Отыскивал скамейку перед ратушей и смотрел, как мимо проплывали дамы в строгих корсетах. Зима уступила весне, и он наблюдал, как распускались деревья вокруг площади и тоньше делались женские наряды: корсажи, расшитые серебряной нитью, а ниже — просвечивающие юбки. Дамы побогаче щеголяли в голубом и розовом, вертели над плечом кружевные зонтики-парасоли на бамбуковых ручках. Он внимательно рассматривал, как они ступают, как колышут юбками, и провожал глазами, пока они не скрывались из вида или его не отвлекали другие. И для каждой дамы он сочинял имя, характер, целый сюжет, мысленно набрасывал целую жизнь и портрет, который никогда не напишет. Дама уплывала из поля зрения, и Эгон выдыхал, и с выдохом улетучивался призрачный шанс с ней познакомиться.

Но за фасадом прогуливающейся чистой публики таилось грязное нутро. Оно кишело сельчанами, сезонными рабочими и зарождающимся средним классом. Точно Древний Рим периода упадка, город представлял собой смесь из всех местных национальностей, которые перемешивались, питая одна к другой взаимную неприязнь. Проведя день в Академии и пообедав дома, на Курцбаэгстрассе, Эгон отправлялся бродить по унылым улицам. Он захаживал в бары, театры, клубы, где его хлопали по спине евреи; пил сливовицу с моравскими чехами и валялся на соломенных матрасах с силезцами.

Он наведывался в бордели, просаживал свои недельные пять крон богемцам и ссорился с итальянцами. Проснувшись, Эгон выбирался из постели, перешагивал разбросанные кисти и краски, и голова у него гудела от дешевого шнапса, он смотрелся в зеркало и хохотал над собой. Тер длинными костлявыми пальцами безбородое лицо, взъерошивал густые нечесаные волосы, чтобы они торчали в художественном беспорядке, а потом смахивал их с широкого угловатого лба. Даже после ночи, проведенной в городских кабаках, он взирал на себя с врожденным чувством собственного достоинства. Поднимал руки над головой, выпрямлял спину, улыбался, оглядывая свое голое тело. Заношенная одежда небрежно свисала со стула. Черная куртка протерлась на локтях до нитки; фетровая шляпа выцвела, и он набивал ее газетой, чтобы она не сползала на глаза; нижнего белья он почти не носил; ему перепадали чужие пристяжные воротнички, то слишком затрепанные, то слишком просторные, то слишком тугие; по воскресеньям он вырезал свежий воротничок из остатков бумаги для рисования, разбросанной по комнате. Мари присылала ему посылки с обносками покойного мужа, и Эгон гордо вдевал руки в рукава слишком просторной для него одежды. Ходил он прямо, голову держан высоко, и глаза его сверкали надменностью, достоинством и обаянием. Говорил лаконично и распевный сельский выговор отшлифовался в городской; губы, казалось стали тоньше и поджались, осваивая сдержанные городские звуки. Эгон смаковал свою новую манеру речи, новый тон, а потом язык вдруг переставал слушаться и с него вновь слетали привычные сельские словечки, шероховатые и привольные.

***

— Не иначе как сам сатана выблевал тебя прямиком в мой класс!

Профессор Грипенкерл смерил взглядом обтрепанного студента, который сидел в первом ряду. От его глаз не укрылся грязный воротничок и трещины на ботинках, и он скривился.

Эгон сдержал смешок, а остальные студенты загоготали.

— Ты совершенно невыносим!

Профессор двумя пальцами взял с парты Эгона рисунок, так, словно листок был вымазан навозом. Повертел перед классом и швырнул в мусорную корзинку. Мучительно оскалился, показывая щербатые желтые зубы.
— Что тебе непонятно? Ты должен рисовать форму! Фор! Му! Линии, контуры, изгибы! А не гениталии!

Класс зашелся хохотом еще сильнее. Косматые брови Грипенкерла задергались.

— Но у Шиле гениталии очень даже изогнутые, профессор! — раздался чей-то голос с последней парты.

— Молчать, Пешка! Хватит изгаляться, — рявкнул Грипенкерл, свирепо глянув поверх Эгона. — А тебя, Шиле, я бы исключил сию секунду, будь на то моя воля. Ты ведь это знаешь? Я сыт по горло твоими штучками. И грязной пачкотней. И сам ты мне надоел. — Профессор обогнул обнаженную модель, сидящую на подиуме посреди класса. Повернулся к Эгону, дернул себя за жидкую бородку. — Искусство заключается в том, чтобы воспевать красоту, а не смаковать упадок.

Студенты умолкли, а профессор подошел к парте Эгона.

— Я прошу тебя только об одном, больше ни о чем.
— О чем, профессор? — Эгон поднял на него глаза.
— Никогда и ни за что никому не говори, что ты учишься у меня. Никогда. Запомнил? Никому не говори, держи язык за зубами, а свою мерзкую мазню при себе — и ты окончишь Академию. А нет — завтра же пулей вылетишь на улицу.
— Да, профессор.
— Ты меня понял?
— Конечно, профессор.
— Ладно. — Грипенкерл повернулся к нему спиной. А теперь тащи свой зад сюда, убогое ничтожество.

Эгон отодвинул стул, тот скрежетнул ножками по полу, и хихикающие студенты умолкли. Сложив руки за спиной, встал перед столом Грипенкерла.

— Итак, ты, может, и считаешь себя шутом-любимчиком класса, и, видит Бог, мы достаточно настрадались от твоей развращенности, но, откровенно говоря, мне на это наплевать, в сякому, кто хоть что-нибудь смыслит в искусстве, тоже. Понял?
— Да, профессор.
— Я вытерплю эту канитель раз в две недели, раз уж таково твое обыкновение, но только если ты вобьешь в свою тупую башку, что у нас тут принято иначе. Прочти изречение еще раз.

Эгон посмотрел на плакат, который висел над доской за спиной Грипенкерла. Помедлив, развернулся к ней, не глядя в ухмыляющиеся физиономии однокашников, прочистил горло. Глаза его уперлись в готический шрифт. В шею летели шарики из жеваной бумаги и отскакивали на пол. Он потупился и прочитал наизусть, сдавленно и официально:

«Недостоин похвалы тот живописец, который умеет хорошо изображать только одно-единственное, например: нагое тело, голову, платья, или животных, или пейзажи, или другие частности, ибо нет столь скудного таланта, который, обратившись к одному-единственному предмету и постоянно им занимаясь, не выполнил бы его хорошо».

Он глянул на Грипенкерла — профессор кивал, зажмурив глаза.
— Нет столь скудного таланта, юный Шиле. Столь скудного.

**

— Как мы видим из этой композиции, универсальную борьбу человека можно изробразить в виде нескольких абстракций.

На последних партах закашлялись.

— Вам, простофилям, возможно, кажется, будто это всего лишь нагромождение книг, географических карт и инструментов, но настоящим художникам — какими станут только некоторые из вас — оно поведает всю историю человечества в одной композиции.

Несколько студентов подняли руки, и Грипенкерл оглядел аудиторию.

— Да, Желенек.
— При всем уважении, профессор, многие утверждали, что человеческая борьба заключается в чем-то большем, чем накапливание знаний.

Другие студенты неодобрительно загудели, и Грипенкерл поднялся на подиум, разгладив алую драпировку на столе, так, чтобы свет падал ровнее на натюрморт.

— Хорошо сказано, Желенек. В то время как секстант в правой части композиции отражает красоту знания и открытия, — и ее же символизируют циркуль и географическая карта в левой, — все это преходяще, не вечно, что и символизирует череп на заднем плане. Просто — и в то же время впечатляюще. Натюрморт говорит нам о дилемме, которая стоит перед человечеством: мы ищем знания, накапливаем его и передаем потомкам. Можно сказать проще: мы- грандиозны, но мы обречены на смерть. Если это ясно всем в классе, можете приступать. Есть еще вопросы?

Все студенты уставились в парты.

— У вас полчаса.

Каждый взял по листу бумагим и принялся намечать перспективу. Грипенкерл кругами ходил по классу, поглядывал студентам через плечо, делал замечания, давал советы, нескольким подопечным велел начать заново.

— Очень средненько, Шеве, очень средненько… Весьма неплохо, Желенек, но осторожнее с тенями… Пешка, это ты что тут изобразил? Начни-ка снова… Фрид, рисуй секстант ровнее… ну а ты, чокнутыйцъ, что на сей раз напридумывал?

Эгон откинулся на спинку стула, чтобы Грипенкерл увидел: натюрморт с подиума у него на рисунке воспроизведен практически идеально. Профессор выпрямился, оглядел класс, выбирая, к кому подойти следующему. Он уже шагнул назад, но тут Эгон убрал свой рисунок и из-под него показался второй. Это был шарж на профессора: тот стоял со спущенными штанами и подчеркнуто вялый пенис болтался у него между ног, а за профессором виднелась женщина — чахлые груди вывалены из выреза платья.

— Мы грандиозны, но мы оберечены на смерть, профессор.

Однокашники заинтересовано тянули шеи.

— Что это такое, бунтовщик ты этакий?
— Все, как вы и сказали, профессор. Человеческая борьба — неимоверное ханжество.

Грипенкерл сорвал листок с мольберта, разодрал пополам и еще раз пополам, яростно комкая плотную бумагу, пока ему не удалось затолкать обрывки в карман. Он схватил с ближайшей парты стакан с кисточками и шарахнул им об край Эгонова мольберта. Стакан разбился, и брызки скипидара полетели во все стороны, а рубашка Эгона покрылась радужными пятнами красок.

— Это последний раз. Последний раз, ты меня слышишь?
— Последний раз, когда вы проповедуете великие ценности, а потом суете свой престарелый хер в шлюху?

Аудитория загрохотала хохотом.

— Да как ты смеешь? Пошел вон отюсда!
— Вы не можете меня выгнать.
— Кретин!

Грипенкерл наскочил на Эгона, который вытирал краску и воду с рубашки. Плюнул ему в лицо, опрокинул еще один мольберт, так что кисти и бумага рассыпались по полу. Профессор замолотил руками воздух перед носом у Эгона.

— Уличный порнограф! Ты ничем не лучше обыкновенных грязных развратников!
— А вы ханжа.
— Убирайся с глаз моих долой! Вон отсюда!

Грипенкерл схватил Эгона за воротник и поволок к дверям под улюлюканье класса.

---

Венский гений Эгон Шиле : роман / Льюис Крофтс ; [пер. с англ. В.Б. Полищук]. — Москва : Издательский Дом Мещерякова : Обложка, 2022. — 304 с. : илл. Купить книгу можно здесь.

---

Читайте на сайте журнала главы из других книг:

«Идеально другие. Художники о шестидесятых»: глава из книги Вадима Алексеева
Обмен дарами: глава из книги «Восковые ноги и железные глаза. Вотивные практики от Средневековья до наших дней»
«Бетховен и русские меценаты»: глава из книги Ларисы Кириллиной
«Юрий Ларин. Живопись предельных состояний»: глава из книги Дмитрия Смолева
Человек с бриллиантовой рукой: глава из сборника, посвященного Леониду Гайдаю